Уже появилось много текстов о нем. Все отмечают три основных его дела — кафедра (и ОТиПЛ / ОСиПЛ), экспедиции, лингвистические работы. Всё это естественным образом взаимосвязано. И есть что-то глубинное, какое-то общее ощущение — так много всего на нем держалось. Как корни деревьев держат склон или берег, так и он своим местом в этой жизни скреплял большой её пласт, придавал ей устойчивость. И естественное опасение — как бы не посыпалось.

Про кафедру я мало что могу сказать. Правда, мне много рассказывала Лида. Она училась на ОСиПЛе, потом там же (в соответствующем совете), защитила диссертацию.

Сам я читал там факультативные курсы полтора раза — первый раз вместе со Шрейдером еще в 70-х, уже не помню что, какую-то прикладную математику [4], а потом, видимо, уже в 90-х, краткое введение в формальную семантику. А начиная с 96 г. формальную семантику читала и продолжает читать там Барбара Парти.

Так что мне всегда было интересно, что происходит на ОСиПЛе, но все-таки я outsider.

Помню одну деталь. Как-то в конце 70-х Кибрик советовался со мной. Говорил, что по его мнению сейчас на ОСиПЛе слишком много математики, в ущерб преподаванию основных лингвистических курсов. Он понимал, конечно, важность математики, прежде всего то, что она «формирует головы», но речь шла о соотношении. Я с ним согласился. И они несколько сократили долю математики в программе.

Про лингвистические работы Кибрика я тоже не буду писать, я не лингвист. Хотя я покупал некоторые его книжки и кое-что читал. Мне нравилось его внимание к фактам и осторожное, а часто и скептическое отношение к теориям.

А про экспедиции я уже написал книжку [5]. Я был в пяти экспедициях с 81 по 88 г. Как писал в предисловии к книжке Кибрик — «в статусе вольноопределяющегося мужика». Эти экспедиции — одни из самых ярких воспоминаний моей жизни.

Про книжку добавлю несколько вещей. Я писал эти дневники «на коленке», в свободные минуты, протоколируя прожитые дни. Естественно, писал и про участников — как я их тогда воспринимал. И когда через десять с лишним лет решил публиковать дневники, то опасался, что кому-то что-то может показаться обидным. Но понимал и то, что приглаживать, цензурировать эти записи — значит выхолостить их.

И, конечно, какие-то обиды были. С ними обращались чаще не ко мне, а к Кибрику. Он защищал меня несколько необычным способом: «А смотрите, что он обо мне написал...». Но я, мол, не обижаюсь.

В последние годы, когда он сам писал про историю экспедиций, он говорил мне, что перечитывает мои дневники и что они помогают ему воссоздать картины той жизни. «Почему ты тогда (в 83 г.) так рано уехал? Я не помню, что было после...»

Ну и еще одно. Все отмечают особый административный талант Кибрика. В экспедициях это особенно ярко проявлялось. Я отмечу одну черту. Он был, конечно, администратором авторитарного типа. Но это была удивительно демократическая, дружеская авторитарность. Ничего не делалось «свысока», удивительная естественность отношений.

Закончу цитатой из своего предисловия к книжке: «Официальная цель экспедиций — практика для студентов-лингвистов. И на самом деле — это ни с чем не сравнимая школа для студентов. У математиков есть такое понятие — working mathematician, «работающий математик», т.е. не просто профессионал, а тот, кто постоянно работает в науке. Так вот, наверное, не будет преувеличением сказать, что чуть ли не половина «работающих лингвистов» в Москве прошла через эти экспедиции, получила в них научное крещение».

Светлая память.

Примечания:
[1] Лида Кнорина — моя покойная жена.
[2] Отдел Шрейдера в ВИНИТИ. Потом он стал частью отдела Семиотики.
[3] Антонина Ивановна Коваль, жена А.Е.; Ninon — приставшее к ней студенческое прозвище.
[4] Звегинцев пригласил Шрейдера, а тот позвал меня.
[5] За языком (Дагестан, Тува, Абхазия. Дневники лингвистических экспедиций). М. «Азбуковник», 2001.

Тех из нас, кто участвовал в Олимпиадах (а они были одним из его самых любимых дел), А.Е. знал ещё школьниками, всячески ре-комендовал поступать именно на ОТиПЛ, следил за нашими вступи-тельными экзаменами и болел за нас. И дальше чувство того, что он заботливо помнит всё обо всех, никогда не оставляло. Учёба на ОТиПЛе начиналась с А.Е., с его первой встречи с первокурсниками для решения оргвопросов и распределения по языкам — между прочим, именно при его участии мы шестеро оказались вместе во французской группе («Раз демократия не сработала, придётся решать диктаторскими методами»). Кстати, он вообще любил полушутливые-полусерьёзные высказывания такого рода, настолько представление о жёсткости не вязалось с его обликом («Не насилуя вас, заранее не выкручивая вам руки… хотя это было бы и интересно…»). А еще были вступительные лекции для всего филфака, где выступали один за другим представители всех кафедр, и лекция А.Е. выделялась среди прочих: он не стремился, как другие, к артистизму, а очень подробно и деловито рассказывал, чем мы будем заниматься, что такое лингвистика и с чем её едят — всё как для взрослых. Как-то он сказал: «Я это от лица современной лингвистики говорю, не от себя лично». Думается, у него было такое право.

Весной 1999 года, в середине нашего второго курса, тогдашний лаборант кафедры Марина Чумакина сообщила, что у неё две новости: во-первых, нас берут в экспедицию, во-вторых, весь наш курс должен петь и плясать в честь Кибрика, потому что у него юбилей. И тогда группой товарищей была сочинена ода гекзаметром, нарочно гротескно представлявшая экспедиционную и кафедральную жизнь (см. Приложение).

В наших экспедициях А.Е. появлялся всего на несколько дней, однако и мы, и «местоблюстители», и информанты точно знали, что начальник экспедиции именно он. Именно приезды А.Е. были кульминацией экспедиционной жизни, в том числе и научной. Олеся навсегда останется под впечатлением, как в одной из экспедиций А.Е. появился в последний день и со словами «Ну, что тут у Вас, показывайте» взглянул на мучавший ее всю экспедицию синтаксический парадокс, который не могли разрешить ни она сама, ни старшие товарищи: несколько довольно неожиданных для нее вопросов и парадокс получил элегантное простое описание.

Вообще, та легкость, с которой А.Е. создавал элегантные описания даже самому запутанному языковому материалу, нередко приводила в смятение неокрепшие умы. Олесе до сих пор неловко за свою несколько разгромную рецензию на одну южноамериканскую грамматику только потому, что она попалась ей на глаза непосредственно после алюторской, и отсутствие объяснения многочисленным омонимиям в системе спряжения показалось возмутительным. Чувство благодарности за ту высокую интеллектуальную планку, которую для нас поставил А.Е., пришло, конечно, не в годы студенчества, а позже, как, впрочем, и за многие другие вещи, ценность которых понимаешь лишь со временем.

Кафедра была «вторым домом» для студентов, и это ощущение поддерживалось всеми, но изначально шло, конечно, от А.Е. Взять хотя бы ежеосеннюю традицию привозить дачные яблоки для всех… А ещё можно было на вопрос «Где Х?» бездумно ответить «Он кустуется в кибрятнике» и только постфактум осознать сильную контекстную обусловленность этого высказывания. И даже не осознать вовсе, что ничего особенного не было для нас в далеко нетривиальной ситуации — группа студентов сидит и, как у себя дома, что-то делает в кабинете заведующего кафедрой. Да и вообще, А.Е. отличался непревзойденным уважением к (любой!) личности и с первокурсниками всегда старался общаться как бы на равных. И всегда вел долгие разговоры с последними двоечниками, вникая в их обстоятельства и всеми силами стараясь удержать их на отделении.

Домашнее ощущение от кафедры, ощущение надёжного тыла сохранялось и после выпуска. Когда оказалось, что Анину диссертацию невозможно защитить в той организации, где она была написана, А.Е. подставил плечо, и защита легко и быстро прошла на родной кафедре. А когда Митя С. подал заявку на перевод и издание книги Эстена Даля, А.Е. способствовал положительному решению вопроса в РФФИ, а потом очень ждал выхода книги в свет, и осенью 2010 года на юбилее Кафедры, очень больной, увидев Митю, сразу же спросил: «Даль вышел?»

Приложение
Ода к 60-летию А.Е. Кибрика
Дуют великие ветры над старым могучим Кавказом,
Ходят по горам Кавказа джигиты одни да бараны,
Пыль и жару освещают крутые отвесные скалы,
С горных озер испаряется в небо последняя влага,
И посреди позабытого миром простого аула
Топчется скромная кучка почтенных безумных лингвистов,
Что каузируют бедных цахурцев раскинуть мозгами,
Долго сверяют они бредни своих информантов,
Кои язык искажают, коверкая оный под русский,
И эргативную букву на слово «Евгеньевич» лепят.
Вспомнен Евгеньич не зря (хоть и нет от глагола пассива):
Коли завкафедрой нет у костра, и шашлык им не вкусен,
Даже не льется вино лингвистам в их жаждущий фаринкс;
Кто их обрадует! Кто о двойном примыканьи напомнит!
Кто трансформацию сыщет для речи простого цахурца!
Кто приведет все арчинские мысли в простую систему!
(Ибо сложны лишь модели, язык же наш прост как баранка) —
Кибрик, блистательный Кибрик, Евгенья Адольфыча чадо,
Первого людям явившего Ласочку с доблестным Тилем,
Сына отец, славнейшего в дискурсе хитрого мужа.
Но и не только его! Родитель он всем отиплянам.
Кто из вчера поступивших не слушал его наставленья?
Кто не влюбился в теорию скверной капризной науки,
Слушая курс семестровый, что скромно зовется «Введенье»?
Кто не писал реферат и не ссорил Сепира с Соссюром,
Тщетно пытаясь увидеть различия в ихних работах? —
Кто прививал всем студентам желание противоречья,
Пафос борьбы с грамматическим тяжким, но нужным талмудом?
Кто воспитал поколения славных упрямых лингвистов,
Вечно готовых бороться с наречием годоберинским,
Шифтерами мумба-юмба и таксисом осков и умбров?
Ныне герой разменял наш уже свой двенадцатый люструм,
И да позволят ему духи пассивных конструкций,
Добрые ангелы рэйзинга, кореферентности силы
Дольше этаж оглашать, восклицая: «Сдавайте конспекты!»

Гром грянул неожиданно. Вновь избранный декан факультета М.Л. Ремнева уехала из Москвы; заседание Ученого Совета вел заведующий славянской кафедрой В. Гудков. Я сидела в задних рядах и вдруг услышала, что Марина Леонтьевна поручила Гудкову предложить закрытие финно-угорской кафедры. Было шумно, почти ничего не слышно и непонятно, что вызвало такое предложение. И тут поднялся единственный человек, начавший протестовать. Это был Александр Евгеньевич. Кафедру закрыли. Я вернулась на ОТиПЛ, испытывая облегчение и радость.

За многие годы преподавания у Александра Евгеньевича была выработана своя особая методика обучения студентов. Языковые знания, тяжело, с трудом воспринимаемые, он умел преподнести играючи, как шутку (о чем он сам говорил мне). Студенты с удовольствием записывали эти специально им предназначенные шутки, коллекционировали и составляли из них целые словарики. Около 30 примеров студенты показали мне, когда я полюбопытствовала на перемене, что их так веселит. Прочитала и сама стала смеяться, после чего студенты (1998 г., II курс) подарили мне целую страницу подобных «веселящих» выражений. Вот примеры некоторых из них:

…«почетный иностранный гость» здесь равно «почетный мужчина», даже если это женщина… Она была почетной мужчиной.

Человеческое тело выздоравливают, как черный ящик.

Приближается конец семестра, пора начать думать!

В этом месте и зарыта собака противоречий. Зарыта собака! Не копать! Так вот, выход из собачьей зарытости…

Вы должны рисовать эти деревья, чтоб от зубов отскакивали!

Этого не было ни в лекциях, ни в литературе…, а в программу добавлено для полноты картины…

Я от него, как от печки, пляшу, потому что механизм уже есть…

Ты должен завести в своей оперативной памяти место для этого примера! и т.п.

В результате синтаксис, как известно, любили и хорошо знали многие студенты.

Поразительной была щедрость Александра Евгеньевича, раздававшего направо и налево фрукты из своего сада на даче. Незаурядность, доброжелательность и одновременно требовательность, не говоря уже о глубине знаний, проявлялись во всем. Александр Евгеньевич Кибрик надолго останется в памяти всех, знавших его, людей.

Не могу сказать, что все мы увлеклись латынью — некоторые девочки из нашего отипловского курса вообще не понимали, зачем она вообще нам нужна — и отторгали её. Мне латынь нравилась, и мне был приятен стиль преподавания Александра Евгеньевича. Странными выглядели листки на тонкой, «папиросной», бумаге, которые, размножив, Кибрик приносил на занятия, — с фрагментами из «Любовной науки» Овидия; и в дальнейшем довольно много таких фрагментов из этой поэмы на тонких листках читали и разбирали мы на наших занятиях — кроме тех классических текстов, которые давались в учебных книгах. В какой-то перерыв наши девицы в коридоре подступили к преподавателю с некоторыми недоумёнными претензиями: отчего же предлагаемые нам отрывки носят какой-то суховатый, «пресный» характер? — ведь у Овидия в «Ars amatoria» есть, по слухам, места гораздо «более интересные и завлекательные»! Раздался звонкий смех Кибрика, а потом до меня неясно донеслись ответные его слова — с таким объяснением: он как раз и хотел разжечь интерес студентов и студенток к полному тексту поэмы! — а для этого нужно же добывать его в библиотеках, книжных магазинах или у знакомых!

Мы на занятиях читали и разбирали этого «папиросного» Овидия; по ходу дела Кибрик комментировал строение латинских фраз, изредка прибегая к понятиям тогдашней трансформационной грамматики. Помню в конце второго семестра (кажется, последнего для латыни) три девицы нашего курса никак не могли сдать Кибрику латинский зачет — надо сказать, мучил он их изрядно (правда, и предметом они владели плохо). Они прибегли к моей помощи (я в латыни тогда продвинулся); и вот у меня дома мы последовательно прочли всё, что было на занятиях, и по моим представлениям, девицы вполне дотягивали до уровня сдавших. Вскоре состоялось какое-то общее факультетской собрание (кажется, в Комаудитории, в правом университетском здании — с памятником Ломоносову), на которым — среди прочего — обсуждался вопрос о несдаче тремя студентками зачёта по латыни; сокурсницы попросили меня защитить «сотоварок», и вот я вылез на трибуну и сказал, что, по моим представлениям, девочки вполне достигли уровня, на котором им может быть поставлен зачет, а что де «преподавание на филфаке поставлено не лучшим образом»… Стыдно вспоминать об этом. Кибрика на собрании не было; до него моя скверная эскапада дошла, и через несколько дней он грустно попросил у меня разъяснения. Я вынужден был повиниться и покаяться. Это, кажется, единственный случай, когда в нашем полувековом общении возникла тень недовольства.

Нашего отделения без Кибрика представить невозможно. Его экспедиционная деятельность исключительна. Языковые экспедиции начались во второй половине 60-х годов, когда наш курс уже был близок к финишу обучения, и мне не было суждено участвовать ни в одной экспедиции, о чём оставалось лишь сожалеть. Меня всегда поражал диапазон лингвистических — и вообще профессиональных — занятий Александра Евгеньевича: классическое образование — хоздоговорная деятельность в нашей лаборатории — многообразные занятия по самым разным языкам как в самих экспедициях, так и после них — работы по русскому языку… Вспоминается, как после конференция в Казани в 1995 г. Кибрик разговорился со мной в поезде, когда мы возвращались в Москву. В докладе на самой конференции я пересмотрел многое в своих взглядах на теорию «Смысл ⇔ Текст» и Московскую семантическую школу, в рамках которых мне некогда доводилось работать, и подверг их критике. Кибрику это было близко; он сам в начале 80-х на семинаре в Эстонии выступил с чем-то подобным. Не буду сейчас говорить о том, насколько наша «ревизия» была основательной и плодотворной — существенно, что оба мы отошли от того, чему ранее доверяли столь безоговорочно. И вот мы стояли в коридоре мчавшегося в Москву ночного поезда, когда большинство из нашей московской «команды» уже спали в своих купе, и Кибрик с какой-то болью в голосе повторял и повторял, что НУЖНО — НУЖНО И ПРАВИЛЬНО — заниматься русским языком, что он слишком много времени и сил отдаёт разным другим языкам; но он же никогда в них не будет хозяином, он никогда не сможет их почувствовать так, как свой родной… Я ощущал какую-то растерянность, не знал, как реагировать и как утешить собеседника: таким пронзительным и горьким тоном говорят о вине перед близким человеком, а не перед предметом неодушевлённым, каковым всё-таки является язык… Потом — во искупление этой «вины» — Кибрик выполнил две большие работы в рамках «системно-когнитивного подхода»: о внешнем посессоре в русском языке и о связанных употреблениях лексемы САМ… Хранящийся в моей библиотеке экземпляр выдающейся книги 2003 г. «Константы и переменные языка» (с тёплой авторской надписью), в которую эти две работы вошли в качестве 14-й и 15-й глав, навсегда останется для меня спутником в оставшейся жизни.

Во многих из нас, выросших при советском тоталитаризме, всё-таки очень сильна эта приборетённая советским же воспитанием и окружением «тоталитарность мышления», состоящая в неумении стать — хотя бы временно — на другую, не совпадающую с твоей, точку зрения (хотя бы для того чтобы эффективно полемизировать с последней), в неумении рассмотреть свой взгляд на то или другое явление максимально объективно, как бы со стороны (хотя бы для того, чтобы этот взгляд корректировать или его эффективно аргументировать), в желании, не всегда явно осознаваемом, интеллектуально и морально подавить оппонента, подчиняя его собственному сознанию и восприятию действительности — вместо терпеливого и мягкого его убеждения. Увы, не всегда удается мне и сейчас подавлять такой «интеллектуально-психологический тоталитаризм», хотя я и стараюсь себя направлять на это. Не были свободны от него мои коллеги и друзья, с которыми я работал в рамках теории «Смысл ⇔ Текст» и Московской семантической школы (им я благодарен, и работа эта дала мне очень многое, но потом перестала меня удовлетворять). Вот такого «тоталитаризма» я в Кибрике не ощущал никогда, и вот почему в последние 15—20 лет его жизни он стал мне ещё ближе и как-то духовно роднее!.. Скорее всего, именно ему, заместителю главного редактора «Вопросов языкознания», обязаны мы с коллегами из журнала «Philologica» тем, что в 2009 г. в ВЯ прошла редакционный контроль и была опубликована моя статья в защиту покойного М.И. Шапира в связи со статьей А.В. Гладкого, содержащей суровую критику Шапира (с очень малым удельным весом справедливости); статья Гладкого была опубликована в том же журнале в 2007 г. всего лишь через год с небольшим после трагической кончины Максима Ильича (в 44 года).

Вспоминаю последнюю случайную встречу и последний разговор с Александром Евгеньевичем — летом 2010 г. в коридоре академической поликлиники во Фроловом переулке. Он сказал, что врачи требуют немедленной отправки его в больницу; но он в Москве один, все родные в отъезде, ему нужно собрать вещи, взять в больницу ноутбук, и он не может отправиться в больницу немедленно, а должен отложить это до завтра. Я немного подождал его, и мы пошли к метро вместе. Я колебался: предложить или не предложить ему какую-нибудь помощь в его сборах; но потом подумал, что, может быть, такое предложение будет неуместным; если быть откровенным, я проявил эгоизм — пожалел приложения некоторых возможных собственных усилий. В том же году в конце октября на 50-летии нашего отделения в последний раз увидел я Александра Евгеньевича — безмолвного, грустного, истомлённого болезнью.

Жаль, что встречи нашего ОТиПЛ’а происходят столь редко: если бы они были ежегодными (скажем, в конце октября, «вокруг» дня рождения основателя ОТиПЛ’а Владимира Андреевича Звегинцева — 31 октября), тогда мне и кому-нибудь ещё из «отипловцев» посчастливилось бы увидеть нашего дорогого учителя по крайней мере еще один раз (в октябре 2011 г.).

Обычно именно карьерные успехи открывают человеку новые возможности — директорство институтом, руководство журналом или фондом и др. — и тогда проявляется (или не проявляется) его организаторский талант. С Александром Евгеньевичем все было наоборот. Должности и позиции пришли к нему достаточно поздно, как теперь ясно. Но он сам, с самого начала своей академической карьеры создал себе из ничего виртуальный институт полевых исследований (а как это еще назвать?), был мотором и душой этого института — как хороший директор, придал ему структуру — как отдел кадров, обустроил его — как хозяйственник и вырастил ему жизнеспособное продолжение — как дальновидный политик. Множество филиалов-экспедиций теперь живут без него, но заложенными им традициями (помните? — «и в ночь ненастную…») и памятью о нем.

Расскажите это какому-нибудь нынешнему бизнесмену, и он вам посчитает, сколько миллионов такой проект должен был бы стоить…

А человеческая сторона — это особый разговор, каждый вспоминает свои истории, и я тоже. Я ездила в Дагестанские экспедиции с первого курса, тогда выезжали 3—4 партии, всего человек 40 или даже больше, они жили относительно недалеко друг от друга и иногда в выходные планировался поход к «соседям». В тот раз партий было две: одна будухская, другая — крызская. Расстояние между этими селами, может быть, и не такое большое, но поход оказался трудным: сначала мы пошли не той дорогой и заблудились, проплутав полдня, потом оказался такой крутой подъем, что еле забрались, а в середине пути был глубочен-ный овраг с хлипкими дощечками поперек. Перед ними я и остановилась. И тут появился Александр Евгеньевич. «Ну что же вы, Катя — сказал он — давайте руку!» — и я мгновенно оказалась на другой стороне этого оврага, не успев это как следует пережить. В надежности этой руки никогда не было сомнений, А.Е. был всегда уверен в себе и это давало уверенность окружающим, он никогда не сомневался, что справится с любой задачей. Он и вообще был лично очень храбрым человеком. Горы Дагестана, при его тогдашнем бездорожье — это не шутки. У нас был один шофер в экспедиции, который до этого работал летчиком-испытателем, но они, кажется, рано уходят из профессии, и он устроился на университетскую автобазу. Так он попал в Дагестан, а там обнаружилось, что он, летчик, боится ездить по горам. Конечно, самое трудное — справляться с чужими, а не своими страхами, это как раз удалось тогда Александру Евгеньевичу: до дома доехали благополучно.

По-настоящему, буквально, храбрость Александра Евгеньевича проявилась тогда, когда он лично спас экспедицию уже в 90-е, при вооруженном нападении. Но в его жизни было и другое бесстрашие: в 70-е, почти сразу после отъезда И.А. Мельчука, А.Е. защищал диссертацию, которая содержала представление арчинского языка в модели «Смысл ⇔ Текст»; а примерно через десять лет он выступил с Постулатами, которые представляли когнитивный подход к языку, в то время еще не востребованный и встречавший реакцию отторжения в научной среде. Да, в общем, и занятия русскими конструкциями с внешним посессором тоже были достаточно нестандартны, при общем интересе к типологии, в тот момент, когда русский казался заброшенным и непрестижным. А его бескомпромиссная позиция в сражении с махиной Минобра? Ни в коем случае не сдаться, не уступить, сохранить особое лицо родной ему, созданной в том числе и им уникальной лингвистической программы обучения, а не подчиниться и притвориться разновидностью «инъяза».

Нестандартность личности, не подчиняющейся ожидаемым канонам (сын известных художников: он мог бы наследовать родителям или их славе) — и внутренняя свобода как ее основа: просто жизнь — дом в деревне, картошка и яблоки, дети и внуки, а заодно с этим лучшая кафедра и лучшая типологическая школа в мире.

Вот уже вечер, экспедиция отужинала, обсудила лингвистические проблемы, возникшие по ходу сбора материала, и собралась немного поразвлекаться хоровым пением (ни интернета, ни телевизора, упаси бог, нет). Через пять-шесть песен — все с просьбой к Александру Евгеньевичу спеть «Бублики», где перед припевом — его коронное соло «Лапи-тиби-дапи-тиби, оп-па, па-па!», и вот уже вся экспедиция радостно подхватывает вслед за ним «Тари-ри, гоп, гоп, гоп, тари-ри гоп!» А в другой вечер студенты, затаив дыхание, слушают в артистичном исполнении все того же А.Е. сказку Б. Шергина про Ваню, собаку Жужу, кошку Машку, змею-скарапею и волшебное кольцо.

А вот эпизод из камчатской экспедиции. С палубы катера, везущего студентов в далекую корякскую деревню, Александр Евгеньевич замечает, что катер держит курс как-то странно, прямиком на прибрежные скалы. В удивлении, он идет в рулевую рубку и обнаруживает там мертвецки пьяного рулевого, обвисшего на штурвале и не способного ни к какой коммуникации. Отодвинув его, А.Е. берется за штурвал сам и благополучно приводит в конце концов катер в порт назначения.

За первой моей экспедицией с Александром Евгеньевичем последовали и другие: на Камчатку и в Дагестан. Но кроме того Александр Евгеньевич предложил мне после окончания аспирантуры остаться работать у него в группе на кафедре, где я и оставалась его сотрудницей на протяжении 15 лет. Группа состояла в разное время из 5—10 человек и была договорной, т.е. финансировалась не непосредственно филологическим факультетом, а сторонними организациями. А Александр Евгеньевич осуществлял общее руководство и находил нам этот «хлеб насущный». Поначалу мы работали над семантическим анализом для информационной системы в некоей закрытой организации. Затем на несколько лет нашим кормильцем стал Новосибирский Университет (в лице уже тоже безвременно ушедшего А.С. Нариньяни) с интереснейшими темами из области лингвистической прагматики и теории речевых актов.

Это огромный кусок моей жизни, и он весь прошел под знаком Кибрика. Мы размещались в «49 комнате» — светлой угловой аудитория 949 с видом на Главный корпус МГУ и парк на Воробьевых (тогда еще Ленинских) горах. Со стены нам подмигивал портрет Ласочки — иллюстрация художника Е.А. Кибрика к «Кола Брюньону», в которой улавливалось портретное сходство с нашим шефом.

Работать с А.Е. было в высшей степени приятно. Он никогда не давил своим авторитетом. У него был прирожденный талант руководителя, проявлявшийся в том, чтобы организовать работу, распределив обязанности среди сотрудников с учетом их возможностей и ответственности. Мы платили ему взаимной симпатией. Вместе ездили на конференции и в экспедиции, собирались дома то у одного, то у другого из членов группы, отмечая дни рождения, завершения экспедиций, сдачу книг. Веселое коллективное творчество затевалось всякий раз в преддверии дня рождения завкафедрой Владимира Андреевича Звегинцева: от группы ему ежегодно полагался сатирический рукописный журнал, в который каждый вносил свою лепту.

Александр Евгеньевич помогал нам расти, организовывал публикации, советовал или помогал воплотить в жизнь те или иные поездки на конференции. Так мы попали на первые «Диалоги». Александр Евгеньевич мог выдвинуть идею — «Едем!», а затем каким-то чудом найти для всех жилье там, где, казалось, это совершенно безнадежно (в советское-то время!). Затем «Диалог» стал для нас ежегодным мероприятием.

С подачи Александра Евгеньевича я впервые приняла участие в международной конференции COLING, что было связано с известными трудностями, так как у меня было мало шансов войти в состав официальной советской делегации, но оказалось, что можно поехать в Прагу на конференцию и без всяких официальных делегаций по частному приглашению.

Александр Евгеньевич любил и умел «вкусно» жить. Однажды мне довелось в небольшой компании во главе с ним побывать зимой в лыжном походе по Вологодской и Архангельской областям. Ночевали мы по деревням, просясь на постой в дома, где устраивались в спальных мешках на полу и иногда делили с хозяевами наш нехитрый ужин. Это был незабываемый опыт, особенно благодаря коммуникационному и социализационному таланту Кибрика, так что наши случайные хозяева очень быстро становились лучшими друзьями.

Тяжелые годы в истории кафедры и отделения без ее основателя и руководителя Владимира Андреевича Звегинцева я почти не застала, уйдя с кафедры, а затем и уехав из Москвы и из России. Но я испытала искреннюю радость, узнав о назначении Александра Евгеньевича заведующим кафедрой и Отделением. Это означало, что наша alma mater в самых надежных руках и что каждый выпускник Отделения теоретической и прикладной лингвистики может, как и прежде, гордиться своим отделением и с высокой долей вероятности дать Отделению повод в будущем гордиться собой. Все, что я слышала о нововведениях А.Е. только укрепляло меня в этом мнении. Бесспорно, в истории Отделения Александр Евгеньевич займет подобающее ему место.

Я сейчас укоряю себя за то, что стеснялся выражать свое от-ношение, свое уважение и признательность, говорить красивые слова. Все это в моем сердце, в моей душе было настолько искренне, что я не мог позволить себе облачать чувства в слова. Горское воспитание почтительного отношения к старшим, когда не слова важны, а внутренне отношение к уважаемому человеку, к его наставлениям и мудрым советам. Жаль! И теперь — с опозданием! — я понимаю и остро чувствую это. Сегодня я пишу эти слова со слезами на глазах, с болью в сердце и абсолютной признательностью в душе.

Александр Евгеньевич был не только моим Учителем и Наставником, он стал родным человеком для нашей семьи, для моей мамы, для моих земляков-арчинцев, которые называли его ласково «наш Кибрик». Я помню, как пожилая женщина, приветствуя Александра Евгеньевича, как принято у арчинцев в особых случаях выражения уважения, целовала ему руку. Так арчинские женщины поступают только по отношению к очень дорогим и почитаемым в роду, тухуме мужчинам. И такое уважение удваивало радость наших встреч!

Александр Евгеньевич подарил мне счастье быть его учеником. Но это не только счастье, но и большая ответственность перед Учителем в науке, в делах, поступках, в отношениях к людям, к своим ученикам. Я понимаю, насколько непросто отвечать тому кредиту доверия, который я получил от Александра Евгеньевича. Но это не так уж и трудно, если помнить и дорожить тем, что у тебя был настоящий Учитель, который всему тебя научил.

Александр Евгеньевич не только заботился о моих знаниях, он опекал меня во всем, как своего родного человека. Как это было благородно и достойно! Благодаря А.Е. Кибрику, Москва, Московский государственный университет, филологический факультет, где я учился студентом русского отделения и аспирантом кафедры структурной и прикладной лингвистики с 1969 по 1975 гг., стали для меня родными.

Я гордился его доверием и дружбой, когда бывал в его уютном доме, в котором всегда царила творческая атмосфера. Не раз Александр Евгеньевич со своим другом и коллегой Сандро Васильевичем Кодзасовым вспоминали Арчиб, продлевая приятные для меня минуты.

Александр Евгеньевич ушел из этого мира, чтобы остаться в памяти учеников, в том числе — в моем сердце, в моей бесконечной признательности ученика большому Учителю и мудрому Наставнику. Горько сожалею, что не провожал Александра Евгеньевича в последний путь. Понимаю, что оправдания и мелкие для таких случаев причины здесь недостойны, какими бы они ни были: это мой большой грех перед памятью Александра Евгеньевича.

Я никогда не забуду, как в последний свой приезд в Арчиб по проблемам исследования арчинского языка Александр Евгеньевич стоял у могилы моей любимой мамы. Это слишком для меня дорого, чтобы забыть. Бог даст, и я поклонюсь могиле Александра Евгеньевича. И у меня будет, что сказать моему незабвенному Учителю…

Но только ли в терминах дело?

Сам А.Е., безусловно, относил часть своей деятельности именно к компьютерной лингвистике, хоть и назвал свой путь в/к ней «непрямолинейным».

Эта непрямолинейность связана с различием позиций в отношении целей и методов компьютерной лингвистики и ее соотношением с лингвистикеой теоретической. Компьютерная лингвистика сегодня в отношении траектории движения к цели является весьма прямолинейной деятельностью. Она развивается, и очень бурно, в основанной на негативном опыте уверенности, что лингвистическая теория не способна предоставить ей надежные языковые модели и сделанные в соответствии с ними описания языков, на которых можно было бы основать эффективные модели вычислений.

Как заметил один мой коллега, хорошо знакомый с мировым мэйнстримом, «не для того приезжают на Coling и ACL, чтобы смыслы там искать».

Для А.Е. Кибрика, с его стремлением к занятию ПОЧЕМУ-наукой, такой подход был неприемлем и совершенно неинтересен.

Да, сегодня рыцари статистики и машинного обучения научились решать некоторые задачи без помощи современной лингвистической теории.

Но задача лингвистики от этого не изменилась, также как не стала менее актуальной задача исследования методов принятия решений человеком оттого, что компьютер научили играть в шахматы успешнее великих чемпионов. Ведь успехи в создании эффективных методов поиска оптимальных стратегий на чудовищных по представлениям еще только 20-летней давности вычислительных мощностях и объемах данных не слишком приблизили нас к пониманию того, как устроены что шахматные, что языковые способности человека.

Но на руинах прежних романтических представлений о возможности преобразовать имеющиеся грамматики и словари в эффективно работающие автоматические устройства анализа текста, возникает новое понимание компьютерной лингвистики как неотделимой части лингвистики в целом. И роль А.Е. Кибрика в формировании такого понимания невозможно переоценить.

Новая «лингвистическая» компьютерная лингвистика, взявшая на вооружение все те методы и инструменты, которые разработали и продолжают разрабатывать инженеры, обращена к своей исконной задаче исследования языка. И есть все основания полагать, что такая последовательность принесет свои плоды и в решении задач автоматического анализа текстов.

А.Е. Кибрик никогда не переставал быть компьютерным лингвистом в таком понимании этой науки, никогда не видел трагедии в том, что занятие теоретической лингвистикой представлялось кому-то малополезным для общества упражнением. Вспомним его реакцию на пессимизм некоторых участников памятного Круглого стола на Диалоге-95. Размышляя об особенностях моделирования языковой способности он написал по следам того обсуждения: Итак, исследования, преследовавшие цель приблизиться к стандартам точных наук, привели нас к необходимости понять что такое точное описание в применении к языковым явлениям. Такое понимание нельзя импортировать из других областей знания, включая математику. Чтобы понять операционную природу лингвистической точности, надо предварительно углубить наши неформальные знания о природе языковых явлений, а уж затем выработать соответствующие формализмы точного их представления». (О «невыполненных обещаниях» лингвистики 50—60-х годов // Московский лингвистический альманах. Спорное в лингвистике. Вып. 1, М., 1996).

Он продолжал последовательно и уверенно следовать своим путем. Нужно сказать, что когда автор этого текста и его коллеги (принадлежащие к лагерю инженеров) впервые услышали доклад Кибрика на том же Диалоге, впечатление от ясности и системности его подхода было очень сильным.

Его интерес к происходящему в компьютерной лингвистике был спокойным и конструктивным. Он хотел, чтобы лингвисты владели методами компьютерной лингвистики, оставаясь при этом лингвистами, а не кустарями-программистами.

В какой-то момент его позиция привела к бурным дискуссиям между организаторами о том, какая лингвистика уместна на «компьютерном» Диалоге. К сожалению, этот спор привел к некоторому временному удалению А.Е. от этого междисциплинарного проекта, сама идея которого многим ему обязана.

В упомянутой в начале статье «Голубые города» памяти друга и коллеги А.С. Нариньяни есть замечательная фраза: Мы много спорили.... но наши споры не были никогда омрачены отстаиванием личных амбиций. Главной целью был добрый поиск правильных решений. Этот замечательный добрый поиск правильных решений, эта ясность взгляда и последовательность, эта способность никогда не упускать из виду главного и составляют, как мне кажется, важную часть его научного и человеческого послания ученикам и коллегам, компьютерным, и не очень.....

Казанский Диалог получился удивительно светлым и плодотворным — диалоговцы радовались встрече, и накопилось нема-ло идей за несколько лет вынужденной «немоты»; появились и новые, молодые лица. Александр Евгеньевич возглавлял тот форум вместе с Александром Семеновичем Нариньяни. Оба наперегонки блистали остроумием. Очевидно, кроме прочего, они ставили перед собой задачу создать людям настроение, приободрить и приобщить к высокому после шквальных ситуаций предшествовавших лет.

Помнится банкет в последний вечер, когда Александр Семенович изрекал неистощимые остроты своим обычным негромким голосом и Александр Евгеньевич зычным голосом их воспроизводил, комично интерпретировал и транслировал в пространство столовского зала. Это был театр двух актеров, их обоюдомощный по интеллекту диалог.

Когда после завершения Диалога автобус с участниками возвратился в Казань и двигался к вокзалу, к московскому поезду, на одной улице показалось необычное здание. Выяснив у водителя, что это известная в городе мечеть, Александр Евгеньевич громко скомандовал: «Стоп! Все в мечеть!». В нежно-зеленых стенах мечети было благостно, поступок А.Е. был романтичен, и я потом поделилась впечатлением с коллегой, выпускницей ОТиПЛа. Она засмеялась в ответ: «Плохо Вы знаете нашего Кибра!». Какие ассоциации: Кибр, Зубр, Исполин!

Александр Евгеньевич приезжал и на другие Диалоги, помню его, энергичного и одновременно задумчивого, в Пущине на Диалоге’96. Много интересных докладов прозвучало на Диалогах из уст его учеников — типологов и лингвистов других направлений.

А потом, весной 2010 он выступил у гроба А.С. Нариньяни, рассказал пришедшим о дружбе с Александром Семеновичем, начавшейся в детстве и пронесенной через всю жизнь.

Вскоре обнаружилась роковая болезнь, но на Диалог’2011 в Бекасово Александр Евгеньевич приехал. Это был его последний Диалог. Он сделал доклад «База естественного человеческого языка и ее основные параметры» (Кибрик 2011). Он пояснил во вступлении, что хотел в докладе обобщить свой многолетний педагогический опыт.

Действительно, доклад представляет собой сжатое, аксиоматизированное изложение позиций крупного ученого по ряду разделов общего языкознания. Здесь и выбранные им утверждения других ученых, и его личная концепция. Автор включает в рассмотрение разделы: «Язык и знаковые системы» (1), «Язык вообще и идиоэтнический язык» (2), «Социальные формы существования языка» (3), «Живые, «больные», «умирающие» и мертвые языки: каковы научные приоритеты» (4), «Причины множественности языков» (5).

В первом, семиотическом, разделе языковой знак рассматривается, с одной стороны, в соотнесении с пирсовской триадой «символ-индекс-икона» (которая в лексической семантике проецируется на явления метонимического сдвига и метафорического переноса), а с другой стороны, с точки зрения наличия / нарушения однозначного соответствия формы и значения; многозначность рассматривается на примере глагольной флексии и возвратной частицы; при этом первая выступает как конъюнкция параметрических значений, а для второй выявляется инвариант — утрата переходности.

Во втором разделе язык рассматривается как видообразующее свойство человека; формулируются определения языка как такового и конкретного языка в терминах знаковых систем; исчисляются первичные и вторичные функции языка.

В третьем разделе выстраивается иерархия социальных форм существования языка: идиолект, говор, диалект, язык, литературный язык. Рассматривается распределение языков по числу говорящих. Автор с болью пишет о недостаточном внимании научного сообщества к изучению вымирающих языков.

Четвертый раздел, практически целиком посвященный историческим судьбам языков, продолжает эту тревожную тему. Автор сетует на традиционный европоцентризм общего языкознания, недостаточный учет свойств неевропейских и неиндоевропейских языков в общелингвистической теории. Здесь в нем особенно говорит типолог и полевой лингвист, всю жизнь стремившийся к гармонии в изучении объекта.

Последний, пятый, раздел посвящен теме изменчивости языков и потребностям (для крупных языков) в нормировании всех элементов языковой структуры — вплоть до семантики и стилистики.

В этом докладе, раскрывающем, по сути, языковую теорию А.Е. Кибрика, представляется важной каждая мысль, каждый нюанс; значимы выбор конкретных разделов ОЯ, группировка информации между разделами и внутри разделов, отбор теоретических фактов и иллюстраций.

Доклад может служить методологической канвой для построения учебных курсов по дисциплинам «Общее языкознание» и «Введение в языкознание». Фактически он стал педагогическим завещанием Александра Евгеньевича Кибрика.

Литература:
Кибрик А.Е. База естественного человеческого языка и ее основные параметры // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной Международной конференции «Диалог» (Бекасово, 25—29 мая 2011 г.). Вып. 10 (17). М.: РГГУ, 2011. С. 4—18.

В тот же 2000-й год Ире удалось получить грант IREX, благодаря которому я провела два месяца в когнитивном центре американского университета Ратгерса. Так состоялось мое пер-вое погружение в экспериментальную область, которая казалась мне тогда очень не похожей на теоретическую и полевую лингвистику, которыми я занималась до этого. В первые годы мы с А.Е. время от времени обсуждали различные синтаксические явления русского языка, которые можно было бы исследовать экспериментально. Чаще других А.Е. упоминал внешний посессор, которым сам в те годы активно занимался. И, конечно, мне очень хотелось придумать что-то красивое и запоминающееся.

Согласно работам А.Е., «факторы, обусловливающие возможность внешнего посессора, могут быть сгруппированы в характеристики трех типов: (i) свойства посессора, (ii) факторы на уровне предложения, (iii) факторы на уровне дискурса» (Кибрик 2003: 309). Я решила начать с первого пункта и сформулировала гипотезу так: «если посессор находится в фокусе эмпатии, то он имеет тенденцию к экстрапозиции».

Первая попытка проверить эту гипотезу состоялась в 2003 году и воплотилась, в частности, в дипломе Марии Калининой, написанном под моим руководством. В эксперименте было использовано понятие синтаксического прайминга, который опре-деляется как тенденция говорящего повторять синтаксическую конструкцию высказывания, произнесенного незадолго до этого. Мы предположили, что эффект синтаксического прайминга будет коррелировать со степенью выделенности посессора.

Наши основные силы ушли на создание стимульных примеров, в качестве которых мы выбрали редкие для русского языка адъекты — обязательные, но неуправляемые синтаксические зависимые (Тестелец 2001: 189), см. пример:
а. На ночь гостья разместилась в спальне мамы.
б. На ночь гостья разместилась в маминой спальне.
в. На ночь гостья разместилась в спальне у мамы.
г. На ночь гостья разместилась у мамы в спальне.

В результате мы получили обычный для таких экспериментов эффект синтаксического прайминга, но не смогли узнать почти ничего нового о коммуникативном статусе посессора.

Вторая попытка была использована через год — я решила заменить методику прайминга на методику воспроизведения предложений по памяти, дополнительно усовершенствовав стимульный материал (диплом Ксении Колмыковой, 2004 г.):
а. Вася теперь часто ночевал в лаборатории тети.
б. Молодой человек теперь часто ночевал в лаборатории тети.
в. Вася теперь часто ночевал в лаборатории Наташи.
г. Молодой человек теперь часто ночевал в лаборатории Наташи.
д. Наташин племянник теперь часто ночевал в ее лаборатории.

Мы предположили, что с увеличением выделенности посессора, т.е. от (а) к (д), будет увеличиваться и количество предложений, воспроизведенных с внешним посессором. Однако эта попытка также не увенчалась успехом: никакого значимого эффекта обнаружить не удалось.

Наконец, в 2008 году я в третий раз вернулась к этим примерам, решив наудачу попробовать дать их в более широком контексте, см. пример ниже, где во втором абзаце был использован один из пяти вариантов предыдущего примера:

Две сестры — Наташа и Катя — жили в соседних домах, у Кати был сын Вася. В детстве Вася немного побаивался свою тетю Наташу, которая казалась ему серьезной и неприступной. Наташа же была полностью поглощена научной работой и редко обращала внимание на племянника. Однако когда молодой человек поступил в институт, их отношения изменились. Он серьезно увлекся наукой, а она во всем помогала ему.
В общем, Вася теперь часто ночевал в лаборатории тети. ...

На этот раз задача испытуемого состояла в том, чтобы прочитать текст, а затем после отвлекающего задания повторить последнее предложение и придумать продолжение истории. К моему удивлению, уже по первым проведенным экспериментам стало очевидно, что эффект оказывается очень сильным: чем более был выделен посессор, тем чаще он экстрапонировался и оказывался протагонистом придуманных испытуемыми историй. К сожалению, проведение строгого статистического анализа тогда оказалось для меня слишком сложной задачей, так что результаты этого эксперимента так и не были опубликованы. Тем не менее, это исследование сыграло в моей научной судьбе важную роль, положив начало моим экспериментальным исследованиям дискурса, которыми я с тех пор занимаюсь.

Свою докторскую диссертацию «Экспериментальный анализ дискурса: теория и практика», которую я надеюсь защитить весной 2013 года, я посвятила памяти Александра Евгеньевича.

Литература:
Кибрик А.Е. Внешний посессор в русском языке // Кибрик А.Е. Константы и переменные языка. СПб.: Алетейя, 2003. C. 307—319.
Тестелец Я.Г. Введение в общий синтаксис. М, 2001.

...Аудитория 956, зеленая доска, расшатанные стулья. Распахивается забитая фанерой дверь с просверленным глазком. Входит Учитель.

Učitelš:ur bajbihi ǯē dars
Учитель начал урок,

урок, который для меня продолжается и сегодня. И теперь уже я сама стою у доски (пусть не зеленой, а белой), читаю не любимый синтаксис, а РКИ. Но мои студенты, из которых далеко не все интересуются и изучают лингвистику, знают что такое экспериенцер и реципиент, и что эти «действующие лица» кодируются в русском языке дательным падежом. Я рисую деревья, объясняя разницу между предикативной и атрибутивной позицией... И все потому, что объяснение, КАК должно быть, не всегда удовлетворительно. А.Е. научил, что объяснение ПОЧЕМУ является гораздо более значимым.

Общение с А.Е. стало настоящей школой жизни, и в человеческом и в практическом смысле. Экспедиции, в которых мне довелось побывать, и живое непосредственное общение с А.Е. останутся, пожалуй, самым ярким воспоминанием времен студенченства и аспирантуры. Именно в экспедициях А.Е. становился ближе, доступнее и достовернее. Например, ярко запомнилось, как А.Е. обрадовался, узнав, что я никогда не играла в МПС — таких новичков было немного. Как быстро он усадил всех посвященных и начались бесконечные круги вопросов к неподдельной радости всех участников… Вообще, эти нелингвистические моменты кажутся сейчас самыми ценными и в то же время хрупкими и еле уловимыми воспоминаниями. Особенно минуты отдыха в экспедициях. Как ходили в походы и на прогулки, А.Е. в желтой майке с надписью BRASIL, как он радовался грибам в кванадинском сосновом бору, как хвалил дежурных за особо удавшийся обед или ужин, как рассказывал по вечерам случаи и истории из жизни, запомнились песни под гитару и ... танцы. Кстати, танцевал А.Е. намного изящнее многих молодых участников экспедиций. В одной из экспедиций мы беседовали с А.Е. на совершенно не лингвистическую тему, и я с удивлением обнаружила, как легко с ним общаться, ведь до этого мы обсуждали в основном курсовые, диплом, диссертацию.

— Ну ведь и вы повзрослели, — ответил А.Е.

Š'anur mači hinč'ar rułuro ek˳'a
Маленькие дети большими стали.

С тех пор прошло много лет, но оглядываясь назад, понимаешь, что уроки А.Е., уроки лингвистики и человеческого общения, оказались теми жизненными константами, на которые можно опереться, и которые во многом определяют «пространство возможного варьирования».

Barkalla učitelē
Спасибо, Учитель.