Помню, что в 1968 году, перед лингвистической экспедицией в селение Арчи, я запасся специальной тетрадью, предназначенной для дневника экспедиции. Опыт, полученный в первой экспедиции 1967 года, говорил о том, экспедиции имеют свою Историю и что такого рода предприятие необходимо протокольно документировать. Однако в этой тетради ничего, кроме первой даты, так и не было записано. Потом, в одной из последующих экспедиций, мною была сделана попытка поручить это дело одному из студентов, менее обремененному руководящими обязанностями, и опять же она оказалась безрезультатной.

Более успешно экспедиции документировались с помощью технических средств: кинокамеры и фотоаппарата. Сохранилось несколько фильмов различной степени законченности, некоторые из них были мною смонтированы, озвучены (тогда еще не наступила эра видеозаписи, и процесс кинодокументалистики был очень трудоемким) и радовали участников экспедиций и их друзей, но эти пленки старели, выцветали, крошились и теперь уже совсем непригодны для демонстрации.

Имеется довольно большой фотоархив экспедиций, никогда специально не собиравшийся и не хранившийся. У экспедиции были свои блестящие фотохроникеры (один из самых выдающихся – Ира Самарина) и рядовые владельцы фотоаппаратов, и если покопаться в домашних архивах пары сотен экспедиционеров, наверняка можно найти множество бесценных кадров.

Есть еще один источник информации об экспедициях – их эпистолярное наследие. Первые экспедиции были длительные, и многие участники регулярно писали письма родным. Я их не читал (исключая свои собственные), но в них наверняка много общеинтересного для будущих историков.

И, конечно же, у экспедиции есть свой устный фольклор – бесчисленные экспедиционные байки, прекраснословные сказания о ярких событиях, никогда никем не записывавшиеся, но передающиеся в устной форме от ветеранов экспедиций к неофитам, становящимся впоследствии героями новых сюжетов и эпизодов, постоянно пополняющих экспедиционный фольклор. Кроме того, в экспедициях рождаются свои стихи, песни, баллады, лимерики, отражающие в художественной форме экспедиционную жизнь.

Я обо всем этом вспомнил, читая дневники Володи Борщева о тех пяти экспедициях, в которых он принимал личное участие. В экспедиции у него был статус вольноопределяющегося мужика (а мужчина в экспедиции никогда на бывает лишним). Кроме того, нас с ним связывала личная дружба. Он не стремился овладеть профессиональной стороной нашего дела, хотя она для него никогда не была чужда (десятки лет он проработал в ВИНИТИ в одном с лингвистами секторе), и на самом обобщенном уровне он понимал наши цели и принимал наш способ их достижения.

Никто ему писать эти дневники не поручал. Он их писал добровольно, для себя и от души. Его интерес к нашим путешествиям также был им взращен самостоятельно, а не навязан извне. Володя не делал из своего «хобби» секрета и охотно давал почитать желающим после экспедиции.

Надо сознаться, что я не относился к этому занятию особенно серьезно. Ну пишет и пишет. Мы ничего такого зловредного не делаем, чтобы опасаться суда потомков. В то же время на эпос они не тянут. Мне они казались тогда слишком протокольными. Никакого упора на «яркие» события, на фабулу и интригу. Главная цель – зафиксировать, что вчера было то-то, а сегодня то-то.

И вот, прошли многие годы, число прожитых мной экспедиций приближается уже к четырем десяткам. Обремененная память пока еще хранит неповторимые образы каждой из них, но многое безвозвратно забыто, и ты даже не знаешь, что. И ясно, что и то немногое, что я пока помню, я уже никогда не запишу, самое большее – кое о чем еще раз, может быть, расскажу начинающим свою экспедиционную карьеру студентам, для которых это седая старина.

И вот, по прошествии многих лет я вновь прочел дневники Володи Борщева, и оказалось, что в этой протокольной сухости есть своя историческая поэзия. Сиюминутные детали казались малозначащими и невыразительными, пока существовал тот мир, частью которого они являлись. А теперь, когда этот мир давно растворился в дымке времени, его детали становятся ориентирами, по которым этот мир вновь возникает, притом не только в памяти очевидцев, но и в сознании совершенно посторонних читателей. Что касается меня, то обо многом я узнаю как бы впервые, как будто не я был участником и действующим лицом многих событий. И оказывается, что дневники В. Борщева – это очень ценный памятник эпохи 80-х годов, преломленных через экспедиционное стеклышко, и, конечно же, это памятник тех экспедиций, которым повезло быть запечатленными в этих дневниках.

И оказалось, что за 33 года, что существуют «наши» экспедиции, ничего подобного никем не было сделано. Эти дневники, тем самым, так же уникальны, как и «наши» экспедиции.

Спасибо, Володя!

Речь идет о знаменитых «кибриковских» экспедициях, официально – лингвистических экспедициях филфака МГУ. Александр Евгеньевич Кибрик – организатор и бессменный руководитель этих экспедиций. Саша – мой старый друг. Я ездил с ними пять раз, в 80-е годы: три раза в Дагестан, потом в Туву и в Абхазию. В экспедициях я вел дневники.

Я делал эти записи где придется, почти не отрывая карандаша от бумаги. И потом почти не правил их, только вставил кое-где по фразе, чтобы связать концы с концами. Это, конечно, не личные дневники, а записи внешних событий – где был, что видел. [2]

После каждой экспедиции я обычно печатал дневник на машинке (компьютеров еще не было), отдавал одну копию Кибрику, иногда – кому-нибудь еще, остальные клал в шкаф. Две тетрадки много лет пролежали не перепечатанными. О публикации дневников я не думал – ни тогда, когда их писал, ни после. Мне казалось, что они интересны лишь для меня самого, для моих близких, может быть, для некоторых участников.

Но иногда я давал их почитать. Так, года три-четыре тому назад я дал их Льву Разгону. Он сказал, что ему было очень интересно, что вообще в последние годы ему несравненно интереснее читать документальные тексты, чем художественную прозу. И спросил меня – почему я их не публикую. Я удивился, но решил послать на пробу один из дневников в рекомендованную им «Дружбу народов». По почте. Естественно, никакого ответа я не получил и успокоился. Даже не позвонил в редакцию.

Но мысль о публикации все же засела в голову. Действительно, мне самому и сейчас их интересно иногда перечитывать. В каком-то смысле тоже документ эпохи. А в последнее время знакомые географические названия, увы, все чаще мелькают в газетах – Грозный, Ведено, Ботлих.

* * *

Я почти ничего не пишу в своих дневниках о самом главном в этих экспедициях. О том, чем они замечательны. А это действительно замечательное предприятие, продолжающееся уже больше трех десятков лет. Задача экспедиций – описание языков, как правило, бесписьменных, и, как правило, не описанных или плохо описанных. Это называется полевой лингвистикой: едут в «поле» (в данном случае, как правило, в горы), где живут носители изучаемого языка, и, работая с ними (с информантами), стараются этот язык описать, понять, как он устроен – его звуки, слова, грамматику.

Полевой лингвистикой занимаются, конечно, во всем мире и, как и во всех областях, есть много прекрасных работ и блестящих людей. Но кибриковские экспедиции уникальны. Прежде всего, тем, что это действительно предприятие, причем предприятие коллективное и продолжающееся так долго. Причем начавшееся и продолжавшееся в условиях, в системе, в которой всякая коллективная самодеятельность была, мягко говоря, неорганична.

Всякое замечательное дело, даже коллективное, делают конкретные люди. Эти экспедиции «придумали» и осуществляли прежде всего два человека – А.Е. Кибрик и С.В. Кодзасов. Кибрик – неизменный начальник, организатор и вдохновитель. Сандро Кодзасов – душа экспедиций и, конечно, соратник Кибрика во всех экспедиционных деяниях. [3]

Официальная цель экспедиций – практика для студентов-лингвистов. И на самом деле – это ни с чем не сравнимая школа для студентов. У математиков есть такое понятие – working mathematician, «работающий математик», т.е. не просто профессионал, а тот, кто постоянно работает в науке. Так вот, наверное, не будет преувеличением сказать, что чуть ли не половина «работающих лингвистов» в Москве прошла через эти экспедиции, получила в них «научное крещение».

И научные результаты экспедиций не менее замечательны и значительны. Получены описания многих дагестанских и других языков. Изданы словари и грамматики. Работы Кибрика, его сотрудников и учеников «известны всему свету».

Но об этой стороне экспедиций пусть напишут другие. [4] А в моих дневниках действительно только – где был, что видел. Но надеюсь, что и это будет кому-нибудь интересно.

Извинения. Публиковать такого рода заметки немного страшно. Ведь я пишу здесь о реальных людях. Я записывал свои, часто первые, впечатления, неизбежно достаточно поверхностные. И это, конечно, иногда может задевать, показаться обидным. В то же время, редактировать этот давно написанный текст сейчас – значит выхолостить его. Поэтому просто скажу, что меньше всего я хотел кого-нибудь обидеть. Но если все-таки обидел – простите Бога ради.

Благодарности. Прежде всего, я благодарен всем участникам этих экспедиций. И, конечно, в первую очередь Кибрику и Сандро – за то, что брали меня туда. Эти экспедиции – одно из самых ярких впечатлений моей жизни.

Про сами дневники и их первых читателей. Самым первым читателем всегда была моя покойная жена Лида Кнорина, в какой-то мере ей они и были в первую очередь адресованы. Читали тексты и некоторые участники экспедиций. Кибрик, с присущей ему хозяйственной основательностью, считал всякое протоколирование важным делом. Я уже упоминал Льва Разгона.

Наташа Штильмарк по моей просьбе набрала тексты дневников на компьютере, некоторые с моих не слишком разборчивых рукописей. Я ей глубоко признателен.

С неподдельным интересом читала эти тексты Барбара Парти, что тоже повлияло на мое решение их опубликовать. И когда это решение было уже принято, я попросил нескольких моих друзей и знакомых прочитать их. Отзывы были разные – кому было интересно, кому скучно. Но всем моим читателям я признателен.

Приложения и дополнения. Я надеюсь, что они дополняют мой текст и дают более объемное представление об этих экспедициях.

Сандро Кодзасов предложил включить в книжку свои «экспедиционные» песни, не вошедшие в мой основной текст. Я с радостью это делаю, песни у него замечательные и участники экспедиций их до сих пор поют. Песни эти «сгруппированы» по экспедициям, в которых они были написаны, и приводятся после соответствующих дневников. Там же печатаются некоторые его шуточные стихи, посвященные участникам экспедиций.

В Приложении 1 приведено несколько небольших текстов лингвистов, работавших в экспедициях. Прежде всего, это уже упомянутая в сноске 1 статья А.Е. Кибрика о лингвистических экспедициях, он дал согласие на ее перепечатку. Сандро Кодзасов разрешил перепечатать свои заметки, опубликованные в юбилейном сборнике в честь Кибрика. Яша Тестелец разрешил поместить кусочек своего текста из того же юбилейного кибриковского сборника. По моей просьбе небольшой текст написал Валя Выдрин, петербургский участник некоторых экспедиций. А.Е. Кибрик разыскал в своем архиве электронное письмо Мартина Хаспельмата, первого иностранца, участвовавшего в экспедициях (в 1993 г.), и Мартин любезно согласился опубликовать его. Еще один текст написал Федя Рожанский. Спасибо им.

Наконец, в Приложении 2 публикуются предоставленный А.Е. Кибриком список всех экспедиций, списки всех их участников и список основных научных публикаций результатов работы экспедиций – это демонстрирует масштаб предприятия.

Надеюсь, что несколько фотографий из архивов участников экспедиций хоть как-то проиллюстрируют публикуемые тексты. Спасибо фотографам.

И спасибо Нинусе Кибрик, которая с увлечением работала над обложкой.

Особая благодарность редактору издания И.В. Нечаевой, которая, поборов мое яростное сопротивление, исправила кучу ошибок в рукописи.

Примечания:

[1] Название для книжки пришло в голову внезапно и сразу понравилось. Книжка уже лежала в редакции, когда я купил сборник статей Кибрика (переиздание сборника 1992 г.). Там была старая его статья про лингвистические экспедиции. И вдруг читаю там: «Почему же «за языком» надо снаряжать экспедицию?». Я позвонил ему, спросил: «Что же ты не сказал мне, что я у тебя украл название?» А он, оказывается, и сам уже не помнил этих слов…

[2] Саша Раскина, мой старый друг, недавно высказалась по поводу моих уже американских дневников. В детстве ее любимой книжкой были рассказы Бориса Житкова «Что я видел». Вот, говорит, и ты так же – пишешь, куда поехал, что видел, что ел… Это, конечно, и комплимент, и ирония, куда уж мне до Житкова… Он – замечательный писатель, он создал своего героя, маленького мальчика, и смотрит на мир его глазами.

[3] Я смутно помню рассказ то ли Сандро, то ли Кибрика о том, что в первый раз самая общая идея такого рода экспедиций пришла им в головы, когда они были на Алтае году в 65-ом. Ни один из них не помнит этого сейчас, хотя они считают это правдоподобным. Реально первую экспедицию готовил, конечно, Кибрик. Почти никто не верил в успех такого странного предприятия. Сандро в первую экспедицию не ездил, но Кибрик соблазнил его поехать во вторую, привезя записи арчинских информантов.

[4] Несколько небольших текстов об этом приведено в Приложении 1.

Вообще почему возникает такой вопрос? Ведь у нас не вызывает удивления, что бывают геологические, географические, археологические и т.п. экспедиции, хотя из нас мало кто всерьез знаком с целями и средствами такого рода научной работы. Но всем ясно, что необходимость таких выездов «в поле» связана с интересом к тем или иным важным для человека объектам материальной природы, привязанным к некоторой территории. Более того, мы знаем и о том, что некоторые интересующие науку объекты духовной природы, такие, как этническая культура, фольклор, также существуют в определенной географической среде, и поэтому возможны этнографические или фольклорные экспедиции.

А в данном случае речь идет, кажется, о языке? Почему же «за языком» надо снаряжать экспедицию? Почему вы занялись именно этим языком и чем он особенно ценен? Как вы можете его изучать, не говоря на нем? Зачем это вообще нужно?

От неискушенных людей (в том числе от носителей изучаемого языка) последний вопрос приходится слышать особенно часто. Мы уже свыклись с мыслью, что находка даже глиняного черепка (а не золотого кубка) в каком-нибудь кургане может быть почтенной целью научных изысканий, но вот наблюдения над «неперспективными» (особенно бесписьменными) человеческими языками, противостоящими пока еще натиску научно-технического прогресса, требуют особого обоснования. Лингвисты, посвятившие себя «неперспективным» языкам, пока что находятся в положении тех первых чудаков-звездочетов, которые еще не могли оправдать свои занятия прямой пользой для навигации, не говоря уже об их будущем вкладе в понимание общей картины мира или освоение космического пространства. Однако теперь мы знаем, что они делали полезное для человека дело. Поэтому в нашем случае ответом на вопрос о практической пользе может служить данная историческая аналогия. Но есть ли основания для такой аналогии? Попытаюсь показать, что основание, и очень весомое, есть.

Для меня как специалиста по теоретической и прикладной лингвистике очевидно, что, с одной стороны, в скором будущем центр внимания науки должен переместиться с физического мира на мир человека, в котором базовой составляющей является сознание/мышление, и, с другой стороны, язык является основной формой организации человеческого сознания/мышления, а значит, и важным инструментом их изучения, в силу чего прикладная и фундаментальная значимость лингвистических знаний должна будет резко возрасти.

Для того чтобы уровень лингвистической теории соответствовал этому предназначению, необходимо замыкание следующей цепочки:

когнитология –› когнитивная лингвистика –› общая теория языка –› типология языка –› описание конкретных языков

А именно: когнитивная лингвистика перекидывает мостик между когнитологией (наукой о мышлении) и традиционно лингвистической общей теорией языка; общая теория языка, обобщающая принципы устройства и функционирования всех человеческих языков, опирается на типологию; типология, исчисляющая всевозможные реализации языка, строится на материале данных, почерпнутых при изучении конкретных человеческих языков. Поэтому фиксация всех, особенно редких, доступных исследованию языковых фактов может иметь весьма далеко идущие последствия. Вспомним, какое значение для формирования дарвинской теории эволюции имели реликтовые биологические формы жизни, обнаруженные им на Галапагосских островах.

Итак, фундаментом всей этой цепочки являются знания о конкретных человеческих языках. Сложившаяся же ситуация в языкознании такова, что

1) сведения о большинстве языков крайне скудны и недостоверны, но даже и то, что о языках известно, крайне плохо учтено, систематизировано и введено в научный обиход;

2) существует неоправданный разрыв между описательным и теоретическим языкознанием – низкий теоретический уровень большинства описательных грамматик соседствует с претендующими на универсальность лингвистическими теориями, не учитывающими реально существующих возможностей варьирования естественных языков (для отечественного языкознания характерен русоцентризм, для американского – англоцентризм, на фоне чего европоцентризм можно уже считать высоким уровнем языкового кругозора);

3) существование эпистемологической цепочки, увязывающей в единое целое, казалось бы, совершенно различные виды узкопрофессиональных лингвистических занятий (таких, например, как описание арчинского языка, на котором говорят жители одного селения, и выявление языковых коррелятов мыслительных процессов логического вывода), не осознано еще большинством профессионалов-лингвистов.

Такое положение вещей надо решительным образом менять. И в первую очередь – через процесс обучения будущих специалистов-лингвистов. Те языковые экспедиции, о которых пойдет речь, и были задуманы как одно из звеньев воспитания новой генерации языковедов, имеющих навыки работы с разнообразными языками и со знаниями о них и на практике усвоивших глубокое взаимопроникновение и взаимообогащение различных лингвистических знаний.

Идея учебно-научных лингвистических экспедиций возникла на филологическом факультете МГУ, где с 1962 г. существует отделение структурной и прикладной лингвистики (ОСИПЛ), выпускающее профессионалов-лингвистов. На этом факультете до того времени были две традиционные экспедиции: фольклорная (практика для литературоведов – поиски и запись устного фольклорного творчества) и диалектологическая (практика для языковедов-русистов – сбор и запись лексико-грамматических характеристик северных русских говоров).

Новые экспедиции в определенной степени сближались с диалектологическими (сам я с благодарностью вспоминаю свою первую экспедиционную диалектологическую практику, сформировавшую у меня интерес к такого рода языковедческой работе) – в обоих случаях объектом наблюдения является язык в его устной форме, изучаемый в местах его естественного распространения с использованием услуг носителей этого языка. Но имеются и принципиальные различия. В диалектологической экспедиции изучается диалект родного языка исследователя. Поскольку базовая грамматика диалекта (языка-объекта) и литературного языка (языка-посредника) одна и та же, в фокусе внимания – отклонения от литературно-языковой нормы. Близость языка-объекта и языка-посредника создает специфические трудности диалектологической работы, преодоление которых требует высокого профессионального мастерства, но не об этом речь. Важно, что язык-объект (диалект) и язык-посредник (русский язык) – разновидности одного языка.

В лингвистических экспедициях ОСИПЛа объектом изучения является неизвестный исследователю язык. Такая ситуация в языковедческой практике далеко не традиционна. Обычно считается, что исследовать всерьез можно только свой родной язык, на котором исследователь свободно говорит. Русский исследует русский язык, англичанин – английский, узбек – узбекский. Можно также стать специалистом неродного языка, но тогда надо сперва им практически овладеть, и степень квалификации такого специалиста пропорциональна практическому знанию языка. Отсюда и вопрос: как вы можете изучать язык, не говоря на нем?

Дело в том, что цели лингвистических экспедиций ОСИПЛа сознательно формируются, исходя из убеждения, что вышеописанная логика глубоко ошибочна. Она предполагает, что в основе лингвистического исследования лежит свободное (и непроизвольное) владение механизмами языковой деятельности (то есть свободный непосредственный доступ к языковым данным), и независимость исследователя в процессе получения языковых данных почти гарантирует ему их интерпретацию. Это иллюзия, и весьма вредная. Языковые данные – необходимое, но далеко не достаточное условие в лингвистическом исследовании. Не менее важны методики, помогающие

а) отбирать из моря данных именно те, которые «подсказывают» правильный ответ;

б) понимать, о чем «говорят» эти данные.

Когда мы работаем с родным языком, мы как бы не замечаем существования данных методик и весь успех списываем на знание языка, а вот когда языка мы не знаем, эти методики действуют самостоятельно, что позволяет нам объективировать так называемую языковую интуицию.

Таким образом, данные экспедиции как раз исходят из того, что можно изучать – и успешно – неизвестный язык, целенаправленно создавая и используя специальные методики.

Теперь два слова по поводу вопроса: «Почему вы занялись именно этим языком и чем он особенно ценен?» На выбор языка влияет множество самых разнородных факторов, но в наименьшей степени – его социальный «вес». Можно сказать, что, наоборот, именно малая престижность языка и малая его изученность являются в нашем случае положительными факторами. Вообще надо сказать, что СССР – поистине бесценная кладовая языковых данных. Имеется около ста языков, уровень изученности которых можно считать нулевым (если не опускаться до точки зрения, что наличие единственного грамматического описания уже есть показатель его приобщения к разряду хорошо описанных языков). Поэтому диапазон возможностей весьма широк.

Думаю, что теперь уже нет нужды в пространном ответе на вопрос: «Почему «за языком» надо снаряжать экспедицию?» Во-первых, многие языки, становящиеся объектом нашего исследования, распространены в очень ограниченной географической зоне и за ее пределами не встречаются. Во-вторых, в языке (особенно в его лексике) отражена та этнокультурная среда, в которой этот язык функционирует, а эта среда неотделима от места обитания соответствующей этнической группы. В-третьих, специфика коллективной лингвистической работы требует большого числа информантов, которых можно найти только в месте их концентрированного проживания. В-четвертых, привязка к определенному населенному пункту облегчает подбор ряда информантов, говорящих на одном диалекте. Поэтому экспедиционный выезд «в поле» является в данном случае совершенно естественным.

На ОСИПЛе в течение ряда лет проводилось одновременно до трех экспедиций (руководители Б.Ю. Городецкий, А.И. Кузнецова и А.Е. Кибрик), каждая из которых обладала определенной спецификой как в плане языкового ареала, так и лингвистических целей и методик. Всего было проведено более 50 таких экспедиций, где прошло практику около трехсот студентов, некоторые из которых бывали в экспедициях многократно, даже и после окончания университета. Экспедиции – прекрасная школа приобщения к тайнам языка и лингвистической науки, выработки навыков самостоятельной научной работы и научного мышления. Многие участники экспедиций – ныне зрелые ученые, специалисты по различным языкам, практики и теоретики. Мне часто приходится слышать, что экспедиции оставили у многих из них самое яркое впечатление о годах студенчества. Наряду с научными результатами это еще один, причем, может быть, наиболее существенный вклад экспедиции в нашу науку.

Трудно представить себе, что, организуя первую лингвистическую экспедицию МГУ, Александр Евгеньевич предвидел, какую ношу ответственности, трудов и страданий он взваливает на себя на тридцать лет, и одновременно – какая неслыханная слава ждет это предприятие. Все другие экспедиции, проводившиеся МГУ, РГГУ и другими научными учреждениями, в той или иной мере ориентировались на экспедиции Кибрика, остающиеся до сих пор идеалом. Можно много говорить о неповторимой атмосфере экспедиций, об их научном уровне, педагогическом и воспитательном значении, о книгах и статьях, изданных по их результатам. Упомянем лишь одно: «Сопоставительное изучение дагестанских языков» (1988; 1990), плод поистине беспрецедентного по масштабам многолетнего изучения дагестанской лексики, фонетики и грамматики в соавторстве с Сандро Васильевичем Кодзасовым. Давно замечено, что автор грамматики собирает материал для себя, а автор словаря – для других. Достоверный, опирающийся на продуманные фонологические решения и содержащий всю релевантную морфологическую информацию лексический материал дал возможность добиться решающего прогресса в сравнительно-историческом изучении дагестанских языков. Эти две книги в совокупности образуют справочник по фонетике, морфологии и лексике дагестанских языков, которому еще очень долго не будет замены.

Можно почти с полной уверенностью сказать, что нигде в мире нет ничего похожего на лингвистические экспедиции МГУ. Иностранные коллеги неоднократно говорили, что не представляют себе таких экспедиций в составе европейских или американских участников: неизбежные конфликты, борьба точек зрения и самолюбий, дескать, неизбежно развалят все дело. Может быть, это и так, а может быть, и нет. Дело в том, что в США и Европе до сих пор не нашлось ни одного человека, который решился бы взять на себя ответственность за большую лингвистическую экспедицию, поэтому проверить справедливость этих утверждений мы не в состоянии.

Зададимся вопросом – что есть экспедиция, что это за вид человеческой деятельности и какие человеческие свойства он предполагает у руководителя? В словаре Даля находим такое определение экспедиции: «посылка, отправка кого(-то) вдаль, для ученых и других исследований». Эта дефиниция, верная в общем случае, требует однако той поправки, что этот «кто-то» может посылать себя вдаль сам, добиваясь этого нередко вопреки нежеланию тех, кто по своему положению должен был быть в экспедиции заинтересован. Природа постоянно создает и «посылает» нам представителей этого великого отряда первопроходцев. И, к счастью, иногда им удается совместить свой природный «посыл» с поддержкой общественных институций.

Полезны и дополнения, которые обнаруживают связь концепта «экспедиция» с другими понятиями. Одно из них позволяет сделать дефиниция экспедиции в словаре Ожегова: «Поездка группы лиц, отряда с каким-н. специальным (исследовательским, военным, просветительским и т.п.) заданием». Здесь эксплицитно выражена идея группы, отряда. А она неразрывно связана с фигурой организатора, лидера, начальника. Все знаменитые экспедиции названы именем руководителя. «Экспедиции Кибрика» не являются исключением.

Еще одно дополнение. Идея «экспедиции» обычно ассоциирована с пространственной удаленностью, а потому неосвоенностью, непознанностью того фрагмента мира, в который она направляется. Однако непознанное, а, стало быть, ментально удаленное, отсутствующее в сфере нашего «зрения», находится и рядом. В этом смысле коллективное исследование непознанного тоже есть своего рода экспедиция.

Цель этого лексикографического экскурса очевидна. Я хочу сказать, что жизнь А.Е. есть в первую очередь жизнь организатора коллективной «езды в незнаемое», предводителя разного рода исследовательских отрядов, прототипическим образцом которых являются экспедиции в далекие языки. Мне довелось быть членом многих из этих отрядов. И я хочу поделиться своими впечатлениями о личности их предводителя.

Первоначально я был внешним наблюдателем, а не участником таких отрядов. Мы с А.Е. учились на одном курсе филфака МГУ, куда поступили в 1956 году. Это было время «оттепели»: уже отпустил инфернальный страх сталинщины, в личных разговорах перестали бояться запретных тем, на экранах начали появляться нормальные фильмы, что-то стали печатать в журналах.

Творческо-организаторская природа А.Е. проявилась с самого начала его университетской жизни – он начал выпускать курсовую газету. На факультете существовала «Комсомолия» – орган партбюро, находившийся под его неусыпным контролем. Курсовых же газет не было. Газета А.Е., необычно живая и неофициозная для того времени, воспринималась как вызов. Каждый номер был сенсацией и собирал в узком коридоре здания на Моховой толпу читателей. Добром это кончиться не могло. Редактор недооценил бдительность блюстителей идеологической чистоты. На второй год существования газеты в одном из номеров были напечатаны подрывные стихотворные опыты самого А.Е. (Да-да! А.Е. писал и стихи!) и его коллег по редакции. Подумать только, один из текстов начинался строкой «Женщина, пахнущая пряностями…»! Последовала незамедлительная реакция партийцев. Газету сорвали, заклеймили как безыдейную и аморальную, а над редактором нависла угроза исключения из комсомола и университета. Тогдашний парторг, убежденный сталинист, жаждал крови.

К счастью, в партбюро были и «голуби», с их помощью дело удалось спустить на тормозах.

Однако А.Е. не успокоился. Он сделал фильм о жизни курса, о его наиболее популярных фигурах (С. Аверинцев, А. Мулярчик и проч.). И, конечно же, фильм безыдейный. Чего стоил один лишь сюжет, снятый на лекции политэкономии: скучающие студенты рассматривают фотографии красоток в купальниках, сочиняют любовные послания и т.п. Озвучен был фильм рок-н-роллами. Потребовалось несколько долгих заседаний партбюро, чтобы фильм разрешили показать.

Эти два эпизода чрезвычайно характерны и задают коллизию всей доперестроечной жизни А.Е.

Я не хочу представить А.Е. как диссидента и чуть ли не жертву политических репрессий. В собственно политических акциях он никогда не участвовал. Более того, он никогда не мыслил в чисто политических терминах. Функциональные и моральные свойства человека всегда были для А.Е. важнее формального политического ярлыка.

Студенческие годы прошли не только под знаком «литературно-художественной» и походной деятельности (А.Е. успел организовать и несколько зимних лыжных походов). Уже тогда проявилась его тяга к лингвистике, особенно к ее новейшим направлениям. А.Е. учился на классическом отделении, но его диплом был связан с только что дошедшей до России теорией акустических различительных признаков Якобсона – Фанта – Халле. Еще студентом он выступил с докладом на семинаре самого Колмогорова! Однако занятия фонетикой, как далее оказалось, были лишь эпизодом. Заметим, что дань этому разделу языкознания отдали в начале своей деятельности почти все наши крупные лингвисты: Мельчук, Зализняк, Топоров, Арутюнова, Падучева, Булыгина… Однако центр интереса в лингвистике быстро смещался, и никто из перечисленных здесь не задержался. Это одна из причин того, что в России фонология надолго осталась консервативной и труднопроницаемой для новых идей.

Следующий этап лингвистической жизни А.Е. был связан уже с другой областью, которая как раз в то время бурно развивалась. Это автоматическая обработка текста. Еще только появлялись первые компьютеры, но идея формального описания языка, пригодного для компьютерного моделирования процессов его использования, стала уже невероятно популярной. Под эту идею В.А. Звегинцеву удалось открыть на филфаке МГУ отделение структурной и прикладной лингвистики, которое отныне стало для А.Е. родным домом. А.Е. возглавил первую хоздоговорную группу, которая занималась составлением алгоритмов анализа текстов военных донесений (деньги тогда шли в основном по оборонной линии). Интересно, что хотя эта работа в целом была в русле обычных для того времени представлений о том, что должен делать современный лингвист (а эти представления были тесно связаны с И. Мельчуком и его окружением), уже тогда проявилась идейная независимость А.Е.: он первым понял, что при автоматической обработке текста гораздо важнее семантический, концептуальный анализ, чем предшествующие ему этапы морфологической и синтаксической обработки. Отказ от идеологии последовательного поуровневого переписывания, вытекающий из предположения, что процесс обработки текста с самого начала направлен на извлечение его глубинной структуры, для своего времени был неординарным. Позднее этот подход был распространен А.Е. и на описание процесса языкового синтеза: он рассматривался с точки зрения того, как возможность извлечения из текста его когнитивной структуры предопределяет выбор тех или иных грамматических средств.

Видение грамматических средств языка сквозь призму его глубинной, прежде всего концептуальной, организации является методологической основой всей исследовательской практики А.Е. Однако наиболее ярко эта установка проявилась в полевой работе с «экзотическими» языками, которая стала его любимым делом. А.Е. создал особого рода «структуру», аналога которой в мировой практике изучения языков нет. Разумеется, полевые исследования – не новость в лингвистике. Но полевая фабрика по производству высококачественных лингвистических описаний – это нечто экстраординарное. Конечно, не сразу она приобрела свой нынешний вид. Начало было положено в далеком 1967 году. Пешие переходы с рюкзаками, собственноручная выпечка хлеба на примусе, запись на магнитофон с питанием от движка, отлов информантов на улице – таковы были первые дагестанские экспедиции. Годами складывалась та форма, которую мы имеем ныне. Революционным было появление «машинного перевоза». Первая машинизированная экспедиция 1973 года стала легендой: собранная из списанных деталей, разваливающаяся на ходу «Антилопа Гну», сорок человек в кузове, четыре партии, обследующие восемь языков, но кто же мог благополучно довести дело до конца, кроме А.Е.?!

Теперь эти романтические времена далеко позади. Экспедиции превратились в производство с круглогодичным циклом: подготовка в Москве, сбор и выверка материала в поле, анализ и перекрестная сверка, подготовка к печати. За долгие годы экспедиционных поездок накоплен огромный опыт, отработаны мельчайшие детали организации заездов и выездов, работы с информантами, быта и отдыха. Впрочем, последнего почти не осталось. Ведь после утренней работы с информантами (а она организована строго по часам) и обеда следуют воркшопы с обсуждением найденных закономерностей, ввод собранного материала в компьютер, подготовка к завтрашней работе. При нынешней системе значительно участие молодых как в самом процессе исследования, так и в подготовке результатов к публикации. И тут все зависит от таланта и трудолюбия: сумел решить свою задачу – становишься автором соответствующего раздела коллективного труда. А.Е. не терпит безделья и халтуры, при этом к себе он беспощаднее, чем к другим. Это завод, где директор трудится больше всех. А.Е. спешит сделать максимум возможного, пока есть силы, пока еще доступны постепенно становящиеся опасными горы Дагестана – излюбленный и уже изъезженный вдоль и поперек заповедник удивительных языков.

Экспедиции особенно ярко проявили уникальные свойства А.Е. как ученого и учителя. Все, кто работал с А.Е., знают его невероятную дотошность при сборе эмпирических фактов. Дескриптивная техника – транскрипция, номенклатура грамматических категорий, способы глоссирования текстов, техника проверок и т.д. – все отработано до мелочей. Однако сбор фактов – не самоцель: особенностью научного метода А.Е. является стремление к сочетанию дескриптивной точности с объяснительной адекватностью. Высшее удовольствие от работы связано с умением объяснить наблюдаемое, с пониманием скрытых механизмов, лежащих в основе фактов. Недостаточно точно зафиксировать факты и придумать удобную форму их представления – важно понять их скрытую логику, их мотивированность глубинными мыслительными механизмами, увидеть типологическую специфику данной системы. Я имел возможность сравнивать этот подход с методом такого гиганта нашей лингвистики, как И. Мельчук – Игорь дважды был с нами на Камчатке. Необычайная целеустремленность, работоспособность и оптимизм Игоря в сочетании с огромными знаниями произвели на нас неизгладимое впечатление (кое-что было у него заимствовано и закрепилось в практике дальнейших экспедиций). Однако не все в его исследовательском методе было так уж однозначно. Игорь считал, что главное – это аккуратно зафиксировать материал и разработать правила, позволяющие строго автоматически выводить наблюдаемые формы из некоторых исходных. Именно так он построил модель алюторского спряжения (а каждый алюторский глагол может иметь астрономическое число словоформ). На наши замечания, что эти правила при всей их формальной строгости не позволяют понять логику построения словоформы, получить содержательную интерпретацию морфологических процессов, Мельчук возражал, что это уже метатеория, а не описание языка, и его это не интересует. В отличие от Мельчука, для Кибрика всегда на первом месте была содержательная интерпретируемость грамматических явлений – притом что строгость описания также была аксиомой. В конце концов ему удалось найти внутреннюю логику алюторского спряжения (эта работа недавно опубликована), и контраст между двумя подходами к описанию одних и тех же фактов разителен. Я отнюдь не преследую цели ранжирования этих личностей по значимости – их «сферы действия» во многом различны, и каждый имеет свои достоинства и ограничения. Отмечу кстати, что сам Мельчук гораздо адекватнее относился к несогласию с ним, пытаясь рационализовать суть расхождения (хотя его вербальные реакции могли иметь гротескную форму), чем некоторые из его последователей.

Вернемся, однако, к экспедициям. Они дали два важных результата. Во-первых, основательные и во многих отношениях новаторские монографические описания дагестанских языков (хиналугского, арчинского, табасаранского, годоберинского, цахурского), сравнительный дагестанский словарь, снабженный грамматическими и фонетическими очерками, массу статей и диссертаций, опирающихся на добытый в поле материал. Благодаря этим работам дагестанские данные стали важной частью эмпирической базы современной грамматической типологии, а А.Е. вошел в число тех лингвистов, которые определяют ее развитие в мире. Во-вторых, «экспедиции Кибрика» во многом сформировали целое поколение московских языковедов. Из известных московских лингвистов среднего возраста (от 50 до 30 лет) лишь единицы не учились в этой уникальной школе. А за ними уже идет следующее поколение талантливых исследователей, воспитанных А.Е. и экспедициями. Я убежден, что никакая из теорий и школ не оказала сравнимого с экспедициями влияния на московскую лингвистику последних десятилетий.

Экспедиции стали важнейшим компонентом обучения на ОСИПЛе/ОТИПЛе, но, конечно же, роль А.Е. в истории кафедры этим не исчерпывается. Сколько им прочитано курсов, сколько подготовлено диссертантов! Сколько его усилий стоит за формированием учебного плана, за поддержанием института олимпиад, позволяющих отобрать лучших школьников для учебы на отделении! Примечательно, что А.Е. прочно удерживает лидерство при анонимных опросах студентов относительно качества преподавания разных дисциплин на ОТИПЛе.

Роль А.Е. на кафедре всегда была очень велика. Поддерживая В.А. Звегинцева в его начинаниях, он был одним из немногих, кто осмеливался возражать против того, что казалось ему неразумным. А.Е. сохранял независимость и неуступчивость после разгрома кафедры в начале восьмидесятых годов, когда застойный маразм был распространен и на это отделение филфака.

Его лидерство в деле возрождения кафедры было неоспоримым, и теперь он ее непререкаемый руководитель. Его взаимоотношения с людьми на кафедре, как и поведение в российском лингвистическом сообществе, в котором он имеет весьма высокий ранг, отличаются высокой конструктивностью.

А.Е. вообще является непревзойденным мастером в области «social relations». Интуитивный дар выбора правильной установки общения позволяет ему эффективно взаимодействовать и с шофером грузовика, и с высоколобым западным лингвистом. А как блестяще он справляется с оптовыми закупками на рынке! А это ведь серьезный компонент экспедиционной деятельности.

В некотором смысле А.Е. является почвенником. Он овладел секретами огородничества и строительства. Какая у него растет малина! В каком порядке сад, огород и дом! Это может показаться странным – ведь А.Е. вырос в семье художников, и нынешняя семья отнюдь не чужда искусству. А.Е. почвенник и в более высоком смысле – хотя он имеет высокую репутацию на Западе, объездил полмира и мог бы легко «зацепиться» за рубежом, он не мыслит себя вне России и не хочет, чтобы его дети жили вне России.

Есть у него и страсть! Это собирание грибов. Ради похода за грибами он готов даже перенести (не отменить, конечно!) воркшоп на более позднее время. Пожалуй, это единственная слабость, которую А.Е. не способен преодолеть.

И, наконец, фундаментальная черта его характера – это оптимизм и бесстрашие. Никакой подавленности, никаких панических настроений в самых трудных ситуациях (а они случались). Вера в себя, готовность принять на себя любую ответственность, доверие судьбе, которое до сих пор всегда оправдывалось. Да будет так и далее!

И вот, в очередной мой приезд в Москву, А.И. узнала, что прошлым летом я был в экспедиции с археологами в Пянджикенте, и воскликнула: «Валечка, почему же Вы не поедете в экспедицию с Кибриком?!» Я стал мямлить, что не смею и мечтать, что вряд ли достоин, и прочую ерунду. А она тут же побежала в комнату к Кибрику… Тот поморщился, посопел (наверное, подсчитывая, сколько человек он уже зачислил сверх намеченного верхнего предела), и промолвил: «Ладно, Валя, – с машиной, в десант, поедете?»

Так что в абхазскую экспедицию 1987 года я попал, можно сказать, благодаря своей фульбской родне из Москвы – то есть Антонине Ивановне. Вообще, этой безгранично обаятельной и необыкновенной женщине я, как и многие другие, обязан в своей жизни очень многим…

К тому времени у меня уже был достаточно большой опыт жизни в закрытых коллективах «на выезде»: спортивные команды на сборах, студенческие стройотряды, археологические экспедиции… То, что меня поразило едва ли не больше всего в экспедиции Кибрика – это удивительно теплая и благожелательная атмосфера, какие-то очень добрые отношения между людьми. Отсутствие противостоящих друг другу группировок и интриг, обид и злобы – всего того, что мне казалось уже неизбежным признаком подобных микро-социумов. Ощущение у меня было примерно такое же, как у той нашей соотечественницы, которой довелось своего третьего ребенка рожать в Финляндии и которая, попав в их финский роддом, расплакалась: «Так можно, оказывается, рожать по-человечески! Ну почему же мы-то, в России, не так рожаем?!!!» Уж не знаю, чья тут заслуга – самого Кибрика, Сандро, всех вместе… Так что эти экспедиции стали самым светлым впечатлением моей жизни.

Примерно такое же переживание (из разряда «ну почему же мы-то так не можем?!!!») связано у меня и с научным аспектом экспедиции. Я впервые имел возможность наблюдать вблизи, как люди работают с информантами на современном лингвистическом уровне. Нельзя сказать, что работа с информантами мне была в новинку – хоть я в Африке до того момента и не бывал, но в студенческих общежитиях со своими баманцами наработался по горло. Я, конечно, и раньше подозревал, что чего-то я не ухватываю, что-то важное проходит мимо – но только у Кибрика я понял, на каком средневековом, невероятно примитивном уровне работал я до того! Сбор информации по заранее подготовленным детальным анкетам, мозговые штурмы на рабочих семинарах – все эти методические приемы, самоочевидные для полевых лингвистов, мне было внове.

Еще один урок, который я извлек – это умение разумно распределять время между работой и отдыхом. Неожиданным для меня было то, что вот Кибрик – крупный, всеми признанный ученый, автор множества книг – в воскресенье не перебирает до одури собранные карточки и не организует очередной семинар, а сажает всех в машину и едет смотреть водопад или пещеру, а по возвращении организует веселое застолье… И при этом все успевает. Умение отдыхать и расслабляться – великое умение, которому у нас меньше всего учат. Наверное, этому и научить-то трудно (я вот, боюсь, так и не научился), это просто – признак высокой культуры. Потому что за этим стоит отсутствие зашоренности, зацикленности на чем-то одном – умение оглядеться вокруг и увидеть интересное в том, что иному показалось бы малозначимым. А ведь именно такое умение «оглядеться по сторонам», выйти за рамки привычного и дает в науке самые интересные результаты.

Я ездил с Кибриком три раза. После Абхазии (1987) была опять Абхазия, но уже сванская – эта та самая экспедиция, в которой мы встретились с Володей Борщевым. Туда я привез и двух своих студентов, Олега и Олю. Кстати, Оля-то не провинциалка, а ленинградка (впрочем, для москвича мы, питерцы – вполне провинциалы). За провинциалку Володя ее принял, наверное, потому, что была она тогда «диковатая», с большим питерским гонором. В ней чувствовалось все то, чего я не обнаружил (с большим для себя удовольствием) в кибриковской экспедиции, в резких интонациях проскальзывал диссонанс этой мягкой атмосфере… Но ничего – кибриковский микросоциум и эту дикарку переварил, она, в конце концов, в экспедицию вписалась, и прочно задружилась с москвичами.

Потом была еще одна сванская экспедиция, уже в самой Сванетии. Год на дворе был 1989, дело происходило вскоре после кровавого погрома, который устроили советские войска в Тбилиси – и последствия нам пришлось ощутить на себе. В деревне, где мы жили, оказались люди, которые решили сделать нашу экспедицию ответственной за Тбилиси. К тому же именно в это время начал раскручиваться конфликт в Абхазии, который наши сваны сразу же восприняли однозначно – «война». Так что в воздухе попахивало тревогой. Впрочем, большинство жителей все равно относилось к нам хорошо, а «внутри» обстановка оставалась по-прежнему доброй.

Почему эта экспедиция оказалась для меня последней? Наверное, главная причина – в том, что я все-таки не типолог. Ну, не умею я порхать с языка на язык, начинаю прикипать, хочется писать большой словарь… Но у меня и так лежит несделанный словарь – моего любимого бамана. Вот и получается, что почти все материалы, которые я собрал в экспедициях, так и остались неопубликованными: в самой экспедиции – некогда, все силы уходят на сбор (это – нормально, что на обработку полевых материалов тратится в несколько раз больше времени, чем на их сбор; потому, наверное, у каждого полевого лингвиста опубликованной оказывается меньше половины всего того, что он собрал. Может быть, только сверхэффективный Кибрик и тут являет собой исключение…). А возвращаешься домой – и некогда разгребать сванские карточки, ведь тут же дожидаются баманские статьи, отложенные на лето… Конечно, все это порождает чувство фрустрации.

Ну, а другая причина (впрочем, тесно связанная с первой) – в том, что я сам начал ездить в Африку. И тут уж отвлекаться на чужие языки стало совсем трудно. Хотя, может быть, я в этом и не прав – но кто же знает, где тут правда зарыта? Может, когда-нибудь я снова напрошусь к Кибрику, или его выманю в Африку (ведь там-то неописанных языков – немерено, России, да и всему бывшему Союзу, с Африкой тут лучше не тягаться). Вот только не опоздать бы…

Перебирая экспедиционные записи, я наткнулся недавно на листки с текстами двух песен, которые девчонки сочинили в сванской экспедиции 1989 года. Я их привожу, с комментариями.

Песня на злобу дня (19.07.1989)

(исполняется на мотив «Уходили комсомольцы на гражданскую войну»)

Дан приказ: одним в Ушгули,
Тем – в другую сторону.
Уходили информанты
На гражданскую войну. [2]

Уходили, взяв кинжалы,
Сняв обрезы с чердаков
И горючие бутылки
Погрузив на ишаков.

Занимали оборону
В старой башне между скал
И держали под прицелом
Кабардинский перевал.

Люду продали черкесам,
Вертолет пригнав взамен, [3]
И на Ушбе поднебесной
Альпинистов взяли в плен. [4]

Что-то скучно без Левана, [5]
Нет работы без Важи, [6]
Лишь из Нани черноглазой
Валя тянет падежи. [7]

Нож в зубах, в руках тетрадки,
Сдвинем сванки набекрень
И добудем информантов,
Позабыв былую лень.

Там, в снегах, у перевала,
Мы обнимемся с Дато, [8]
Мы помиримся с Зурабом [9] –
Не разлучит нас никто.

Там Бесо [10] нам приоткроет
Тайны будущих времен,
И под пулями неверных
Мы счастливыми умрем.

Именинная песня Вале (19.07.1989) [11]

(на мотив «В Сенегале, братцы, в Сенегале…»)

А нам не Яши снятся и не Ади, [12]
Не улыбки ласковых грузин:
В Ленинграде, братцы, в Ленинграде
Есть у нас коварный Валентин.

Что нам, братцы, в белых брюках Дато,
Что в носочках белых Бесико!
Нам дороже Валины заплаты,
Нам милее Валя босиком. [13]

По-бамански мы не понимаем
И по-свански тоже не всегда,
Но как прекрасна грудь его нагая,
И груди прекрасней – борода!

И пускай гостеприимны сваны,
Но милей нам Африки жара –
Крокодилы, пальмы, обезьяны [14]
И в обнимку с ними Нчи Джара. [15]

Что ему канканы и девицы –
Он к газетам тянется душой: [16]
Вот застыл, обняв передовицу,
От последствий съезда сам не свой,

На Дворцовой утром митингует,
В полдень он листовки раздает,
На закате с «Памятью» воюет,
По ночам ему сдают зачет.

Дорогие дамы и девицы!
Не забыть нам танцев под луной,
И с тех пор все тот же сон нам снится,
Широкоформатный и цветной:

Объявляет Валя танец смело –
Желтый, черный, красный, голубой. [17]
Ну, а мы все ждем, когда же белый,
Чтобы, Валя, танцевать с тобой.

Примечания:

[1] Правда, в 1995 году, когда меня выгоняли с работы в Кунсткамере (alias Музея антропологии и этнографии РАН), то самым главным обвинением было то, что я – не этнограф, а именно лингвист. Но это – совсем другая история, к экспедиции Кибрика отношения не имеющая.

[2] Как легко понять, песня написана в тот день, когда сваны сочли войну с абхазами начавшейся и ушли охранять перевал, который вел в Сванетию из Кабарды – почему-то они думали, что кабардинцы тут же выступят против грузин на стороне абхазов. А мы оказались без информантов – только и оставалось, что песни писать.

[3] У Люды Зосимовой почему-то всегда оказывались воздыхатели из числа информантов, на ухаживания которых она, впрочем, отвечала лишь загадочной улыбкой московской Джоконды. Потому, наверное, авторы песни и вставили её в строку: мол, уж за Люду-то точно можно вертолет заполучить.

[4] Пленение иностранных альпинистов – единственный боевой успех, которого добились стражи перевала. Альпинисты, кажется, умудрились пойти через горы, даже не взяв с собой документов. Их пару дней подержали под стражей в Местии (райцентре), а потом отпустили.

[5] Леван, действительно, скучать нам не давал. Это был человек недалекий, но зато весьма агрессивный – один из тех, кто считал нас ответственными за тбилисскую трагедию.

[6] Важа – один из наших «опекунов» и постоянных информантов. Кажется, это он обычно начинал свои тосты такой фразой: «Я человек маленький – худой, как алисапед. Но я вот что скажу…» А может, и не он – сейчас уже точно не помню.

[7] А вот это – неправда: я занимался вовсе не падежами, а глагольными диатезами. Тут наши девицы совсем заврались.

[8] Дато (Давид, то есть) – еще один наш опекун, очень симпатичный парень, студент какого-то московского вуза. Впрочем, у него был и свой серьезный повод с нами дружить: он сразу положил глаз на одну из наших красавиц. Он и потом, уже в Москве, встречался с девочками – вроде бы, они доспрашивали у него то ли каузативные конструкции, то ли рефлексивы. Но женился он все-таки на своей землячке.

[9] А вот Зураб – из числа «супостатов». Поэтому его имя часто фигурирует в экспедиционных материалах в качестве пациенса при глаголах «убить», «побить» и т.п. Правда, потом, ради political correctness, было принято решение заменять Зураба на более нейтрального Гурама (потому что ни одного Гурама среди наших знакомых не было).

[10] Бесо (Биссарион) – персонаж из положительных. О его белых носках – см. следующую песню.

[11] Почему именинная – не очень понятно. День рождения у меня в феврале. Вторые именины, правда, на 12 июля приходятся – но откуда это узнали девчонки, для меня загадка. Скорее всего, они ни о чем и не узнали – просто информанты ушли на войну, вот и высвободилось время песни писать.

[12] Ну, еще бы! При Аде в тот раз Мира была, тут не больно-то со снами всякими разгуляешься. Да и к убийственно-православному Яше тоже не подъедешь…

[13] Вот тут торчат уши ехидной Нины Сумбатовой. Действительно, как тут тонко подмечено, мой стиль в одежде – босяцкий, то есть такой, который нормальной женщине нравиться не может в принципе. И вот Нина (с которой мы регулярно вместе дежурили по кухне) стала томно вздыхать о неизменно снежно-белых носках Бесо (Бесико – уменьшительно-ласкательная форма от Бесо; в свою очередь, Бесо – уменьшительная форма от Биссарион), нашего молодого франтоватого информанта. А когда я так же томно вздохнул по поводу того, что вот, действительно, у меня-то носков белых нет (а у меня и небелых не было, потому что я босиком все время бегал), то в ответ схлопотал эту вот песню.

[14] Спасибо хоть, что не с баобабами в обнимку.

[15] Нчи Джара – это мое баманское имя.

[16] Напоминаю, что на дворе был 1989 год. Я тогда активничал в Ленинградском народном фронте, и, судя по песне, здорово допек экспедиционную публику своим милитантизмом.

[17] Про мое «диск-жокейство» Володя уже писал. Действительно, еще в своей первой или второй экспедиции я как-то пару раз неосторожно взял на себя инициативу объявлять танцы, чтобы публику расшевелить – а дальше уже и не открутиться было… Но мне скоро надоел черно-белый режим, и я стал провозглашать танцы то фиолетовыми, то зелеными. Что это означало, никто не знал, но такое разноцветье никого не смущало, и наши «оргии» (впрочем, вполне невинные по своей сути, что бы там ни думал в своем спальнике на втором этаже Володя Борщев) действительно затягивались часов до трех.

Мы провели почти три недели в высокогорной деревне Годобери Ботлихского района Дагестана. Годобери расположено приблизительно в 15 км к юго-западу от районного центра Ботлих, на высоте примерно 1600 м над уровнем моря. На языке, на котором говорят в Годобери, говорят только в этой деревне, поэтому его естественно назвать «годоберинским». Он принадлежит к андийской подгруппе нахско-дагестанской языковой семьи. Соседние языки – ботлихский, андийский и чамалинский – родственны годоберинскому, но так как годоберинцы говорят со своими соседями по-аварски, естественно говорить о годоберинском языке.

Наша группа состояла из «ветеранов» московской дагестанологии, Александра Кибрика и Сандро Кодзасова, плюс 15 молодых лингвистов в возрасте от 19 до 30 лет, включая студентов второго курса, которые таким образом овладевали методами полевой лингвистики. Как хорошо известно, эти полевые экспедиции организуются Александром Кибриком в течение многих лет. В этом году впервые в них удалось участвовать иностранцу. Все участники терпеливо переносили обычные трудности такого рода экспедиций (40-часовую поездку на поезде от Москвы до Махачкалы, 12-часовую поездку на автобусе по иногда очень узким и с виду очень опасным дорогам через горы Восточного Кавказа), отсутствие таких атрибутов комфорта, к которым мы привыкли, типа водопровода, ватерклозета и разнообразия в пище (в Годобери я понял, что у меня есть почти «наркологическая» привязанность к фруктам – в те дни, когда не было даже абрикосов, было очень трудно).

Но во многих других отношениях все это напоминало летние каникулы: никакого e-mail'а, никакого телефона, никаких газет (но полчаса новостей по Российскому телевидению каждый вечер, среди прочего мы узнали, что наши рубли вдруг за одну ночь наполовину обесценились); великолепный вид из деревни на широкую Андийскую долину, отделенную от мятежной Чечни только горным хребтом; и солнечная теплая погода, контрастирующая как с невыносимой жарой в дагестанских городах ниже нас, так и с продолжающимся дождем в Москве и всюду в Европе.

Наиболее приятной стороной такого рода работы был легкий доступ к информантам и совместная работа 17 участников. Убеждать носителей языка быть консультантами – это обычно отнимает большую часть времени. Здесь же это было организовано Александром Кибриком для его студентов и всех других участников. Главным посредником в этой работе был директор местной школы (мы также жили в здании местной школы, которая пустовала во время каникул). Школьные учителя и другие уважаемые люди регулярно приходили к нам и охотно отвечали на все наши вопросы. Другим большим преимуществом было то, что никто не работал в изоляции, все занимались одним и тем же языком, и если кто-то обнаруживал что-нибудь новое и захватывающее, или иногда загадочное, это немедленно сообщалось всем. Каждый работал над описанием какого-то грамматического явления, а Александр Кибрик тратил большую часть времени на сбор и анализ текстов. Таким образом, совместными усилиями мы, может быть, меньше, чем за три недели узнали больше об этом языке, чем работающий в одиночку может узнать за год. Мы надеемся скоро осуществить первую неформальную публикацию наших результатов).

Внешне жизнь в Дагестане мало изменилась. «Коммунистическая» элита еще твердо держит власть, и никто не мечтает о независимости. Конечно, странное поведение нового правительства в Москве иногда ставит в тупик дагестанцев даже больше, чем русских. Люди жалуются, что жизнь в Махачкале становится опасной (но кто знает, опаснее ли она, чем жизнь в Чикаго?). Но даже годоберинцы знают, как извлечь выгоду из новых возможностей: около 20 молодых людей из Годобери работают в Москве в турецких или финских строительных фирмах, где они за месяц зарабатывают больше, чем большинство русских за год. Всюду в горах строятся новые дома. Мечети реставрируются. Так что хотя происходящие серьезные изменения нелегки для людей, по моим впечатлениям все не так уж мрачно.

Идея проведения «больших» лингвистических экспедиций возникла не так уж давно (заметим, что для западных лингвистов до сих пор привычны лишь индивидуальные «выезды в поле»). Впервые попытка коллективного исследования малоизученного языка в полевых условиях была предпринята на отделении структурной и прикладной лингвистики филологического факультета Московского государственного университета в 1967 году. Организатором и руководителем мероприятия был Александр Евгеньевич Кибрик. Эта попытка оказалась удачной и создала длительную традицию лингвистических экспедиций, существующую и в наше время.

Все же вопрос о пользе такого способа исследования языка для многих оставался и остается открытым. Действительно, не каждому удается понять, насколько полезной может оказаться лингвистическая экспедиция, если он сам в ней не участвовал. Более того, я даже затруднюсь ответить, что именно в лингвистической экспедиции самое важное. По-видимому, для разных людей – это разное. Но в любом случае, в экспедиции есть целый ряд несомненных достоинств, которые я хотел бы кратко перечислить. Для себя я различаю достоинства четырех типов – научные, педагогические, социальные и общечеловеческие.

Научные достоинства, возможно, наиболее очевидны. Объектом интереса лингвистических экспедиций практически всегда оказывались языки (и их диалекты), не имеющие длительной традиции изучения. Более того, многие из этих языков находились и находятся на грани вымирания, и никто не может гарантировать, что лет через тридцать-сорок останется хоть один человек, говорящий на этом диалекте или даже языке. Любому ученому достаточно уже только этого соображения, чтобы согласиться, что лингвистическая экспедиция – это не пустая трата времени. Второе: в большинстве лингвистических экспедиций, прежде всего в тех, которые проходили под руководством Александра Евгеньевича Кибрика (а именно к ним относятся публикуемые в данной книге дневники), всегда постулировался принцип «непредвзятости». То есть от участников экспедиции требовалось лишь минимальное необходимое знание об исследуемом языке, сочетающееся с представлением об устройстве языка как такового. Такой подход, нередко вызывающий удивление (а иной раз и раздражение) у специалистов в данной области, оказался на редкость продуктивным. Ведь, действительно, ученому, много лет занимавшемуся каким-либо языком, трудно отвлечься от тех стереотипов, которые у него сформировались. К сожалению, нередко приходится слышать: «А вот классик нашего языкознания (далее следует имя) в своей статье 1930 года писал, что…». Но с этого 1930 года лингвистические представления претерпели огромные изменения. И далеко не все, что в свое время казалось очевидным и истинным, следует считать таковым и в наше время. Известен факт, что порой ученики математических школ решали задачи, которые не удавалось решить опытным математикам, и все только потому, что вторые знали, насколько сложна эта задача, а первые об этом даже не подозревали. Так же и тут: непредвзятый и свежий взгляд на язык нередко позволял открыть такие явления и предложить такие интерпретации, которые много лет оказывались незамеченными серьезнейшими учеными.

Конечно, не каждая экспедиция приносила сочные плоды. Но если взглянуть на список тех научных трудов, которые были опубликованы на основе экспедиционных материалов, впечатление будет сильное. Даже перечень лишь наиболее значимых публикаций, приведенный в конце этой книги, выглядит отнюдь не маленьким.

Но перейдем к следующему пункту. Наверное, вряд ли кто-нибудь согласился бы лечь на операцию, узнав, что ее делает молодой врач, который прочитал ну очень много книжек и получил красный диплом, но никогда не держал в руках скальпеля. Именно поэтому во всех медицинских институтах всего мира студенты проходят ординатуру. Однако число лингвистов, которые, получив высшее образование, имели возможность «подержать в руках» малоизученный язык, специалистов по которому раз-два и обчелся, оказывается очень невелико. И поэтому созданная Александром Евгеньевичем Кибриком традиция проведения лингвистических экспедиций (впоследствии развившаяся и поддержанная лингвистами самых разных поколений) оказалась замечательной находкой, позволяющей получить опыт, который никогда не восполнят лекции даже самых знаменитых профессоров. Работа с языком, в основу которой положено не абстрактное любопытство, а вполне конкретная задача, дает возможность приобрести самые разнообразные навыки и постигнуть суть реально существующих лингвистических проблем. Я могу с уверенностью утверждать, что обучение «в полевых условиях» ничуть не менее, а, скорее всего, более продуктивно, чем посещение лекций и семинаров. Кроме того, если в будничной академической жизни проведено довольно строгое разделение студентов на основе их опыта (эта лекция – для студентов первого курса, а эта – для четвертого), то в экспедициях все вместе решают одни и те же задачи. Конечно, на более старшее поколение возложена привилегия обучать своих младших коллег, однако никаких жестких границ тут не существует. Поэтому даже опытные лингвисты с интересом выслушивают те идеи (иной раз очень и очень правильные), которые приходят в голову самым молодым участникам экспедиций, а те, в свою очередь, ежеминутно учатся у своих старших собратьев. Такое тесное общение людей, объединенных одними профессиональными задачами вне зависимости от их статуса, неоценимо для повышения лингвистической квалификации.

Наиболее редко обсуждаемым вопросом (над которым, как я, увы, подозреваю, нечасто задумывались даже участники экспедиций) является социальная значимость обсуждаемого мероприятия. Мало кто (не абстрактно, а на собственном жизненном опыте) представляет, сколь велика пропасть, разделяющая людей в нашей стране по чисто формальным признакам типа: «я – татарин, а ты – русский», «ты из Москвы, а я из дагестанской деревни». Как показывают мои собственные наблюдения, чуть ли не половина России уверена, что в Москве живут только миллионеры, зазнайки и мафиози, а половина Москвы думает, что в провинции можно встретить только тупиц, плебеев и деревенщину. Конечно, не приходится говорить о том, что лингвистические экспедиции могут исправить столь печальную социальную ситуацию. Однако… Даже столь недолгое и ограниченное общение между представителями «интеллектуальной элиты» и простыми деревенскими жителями показывает, что все мы всего лишь люди, живущие в одном и том же мире. Существующие социальные различия нисколько не препятствуют общению и дружбе, и в результате между людьми возникает пусть очень зыбкий и эфемерный, но все же мостик, построенный просто на человеческих отношениях. А это именно то, чего нам так не хватает в нашей суетной жизни.

Наконец, last but not the least – это простые человеческие радости. Возможность провести время на свежем воздухе, увидеть те места, в которых вряд ли удалось бы когда-нибудь побывать, узнать и понять культуру других народов, найти новых друзей – разве только это не может быть огромным смыслом экспедиций? Я позволю себе уж не вспоминать о том, сколько судеб людей изменилось только оттого, что в экспедиции человек находил своего любимого (свою любимую).

Одним словом, я рад за тех, кому довелось (или еще удастся) приобщиться к этому великому начинанию, и искренне надеюсь, что традиция лингвистических экспедиций будет жить еще многие годы.

Все, кто жил при советской власти, понимают, как это было нелегко, почти невозможно. Всякая настоящая наука – это самодеятельность. Индивидуальной самодеятельностью, индивидуальным научным делом при советской власти как-то можно было заниматься – если вам повезло и вы работали в Академии наук или в университете. А вот коллективная самодеятельность – это было несравненно труднее. Но кибриковское предприятие работало и работает много лет, и при советской власти и после ее крушения, когда вся советская инфраструктура рухнула, а новой еще не возникло.

И работает удивительно успешно. Я, опять же, не собираюсь и здесь обсуждать научные достижения экспедиций, говорить про изданные словари, грамматики, статьи. Я про другое.

Сейчас социологи пишут о самодеятельном населении, о том, как это важно для нормальной жизни. И действительно, если бы тысячи людей так успешно занимались бы своим делом, как Кибрик, были бы успешны в своих предприятиях – мы бы жили в другой, нормальной стране.